Воды Дивных Островов - Уильям Моррис

* * *

Вдвоём мы стояли возле постели Амиота – я и Маргарет; встав, я наклонился к нему, роняя волосы на своё лицо, на его щёку; Маргарет стояла на коленях возле меня, содрогаясь всем телом – не от боли, но в искренней, исходящей от всего сердца молитве. Спустя некоторое время – не зная, много ли прошло – я отвёл взгляд от лица друга к окну, под которым он лежал… Не помню, в каком часу происходило всё это, знаю лишь, что был великолепный осенний день, ласковый, растворяющийся в лёгкой золотой дымке. Стебли роз, сплетаясь с виноградной лозой, закрывали половину окна, я почти не видел за ними даже прекрасного синего неба, не говоря уже о городе и сельском крае. Виноградные листья в нескольких местах уже покраснели, среди них нежным румянцем выделялись три перезрелые розы. Помню, как я впитывал в себя те странные линии, которые осень выводила багрянцем на отливавшей золотом зелени виноградной листвы; помню, как следил за лепестком одной из отцветающих роз, ожидая, что он вот-вот упадет. Я смотрел, ощущая сожаление оттого, что лепесток всё оставался на месте… Наконец меня вдруг пронзила внезапная боль, и я вспомнил свою утрату. А потом явились горькие-горькие видения… мечты, которые прежде приносили мне счастье… тени, оставленные событиями, которые могли бы совершиться, но которым не было уже суждено воплотиться в жизнь. Видения эти приходили между светлых виноградных листьев и розовых лепестков… над лежавшим перед окном, как и прежде идеальные в цвете, милые звуки и очертания. Но теперь в каждом из них гнездилась невыносимая тоска, и, явившись, они не оставляли меня, затмевая ласковые лучи золотого солнца, пробившиеся сквозь виноградные листья, сквозь мягкое свечение пышных роз. Долго я скитался в них, но, наконец, чья-то рука мягко отстранила меня, ибо я стоял в изголовье… смертного одра. А потом кто-то поцеловал меня в лоб, и прозвучали слова… не помню какие. Горькие мечтания, наконец, уступили место ещё более горькой реальности, ибо в то утро я пришёл к своему другу и застал его мёртвым – на следующее утро, после того как он вернулся из далёкого похода… Я обнаружил его лежащим, и руки были скрещены на груди ладонями вниз, а веки сомкнуты – словно бы о друге моём позаботились ангелы. Я стоял и смотрел на него, а рядом на коленях замерла Маргарет, приникнув щекой к его лицу; она более не дрожала, и губы её уже не шевелились, как прежде. И тогда мне внезапно вспомнились слова, которые она произнесла, целуя меня, и которые я услышал тогда только внешним слухом, ибо она сказала:

– Вальтер, прощай, и да охранит тебя Христос. Но я… я должна уйти вместе с ним, потому что вчера вечером обещала, что более не покину его, и Господь отпускает меня.

Так и в самом деле Маргарет и Амиот ушли вместе, оставив меня в одиночестве и печали.

Под самой западной из арок нефа вырубил я гробницу. Долго резал я камень и поначалу не знал, что буду делать её так долго, потому что сказал себе: «Закончив резьбу, я умру», – полагая, что работа не потребует много времени. Но случилось так, что, вырезав моих любимых, друга и сестру, словно мужа с женой, взявшихся за руки на крышке гробницы, я ощутил, что не могу расстаться с работой. Посему, чтобы не разлучаться с ними, я стал монахом и часто, сидя на хорах, пел, размышляя о времени, когда все мы снова соединимся. А когда у меня появлялось свободное время, я уходил к западной арке нефа и трудился над гробницей, прикрытой плавной каменной дугой. С течением времени я соорудил над ней мраморный полог, доходивший до самого верха арки, и умелой рукой украсил его резными цветами и повествованиями. Лики в них принадлежали тем людям, которых я знал на земле, – ибо я теперь словно не принадлежал к ней, но как бы находился вне мира. И когда я работал, нередко приходили монахи и прочие люди, они глядели и плакали, сострадая, ибо знали нашу историю. Так прошла моя жизнь; в том Аббатстве я провёл двадцать лет; наконец, на самом рассвете явившиеся в церковь к утренней службе монахи нашли меня мёртвым – с резцом в руке, закончившей последнюю лилию на гробнице.

Однажды в ленивом расположении духа я читал «Нордическую мифологию» Торпа* – в холодную майскую ночь, когда дул северный ветер; и в таком настроении я пребывал, пока не наткнулся на следующую повесть, которую пересказываю здесь с привидевшимися мне подробностями, ибо нечто в ней зацепило моё внимание и направило на раздумья. И хотел я того или нет, мысли мои сложились следующим образом.

Посему я почувствовал желание писать и писал до тех пор, пока серый рассвет не наполнил мою комнату. Тогда, погасив свечи, я отправился в постель – не без страха и лёгкого трепета, ибо рассвет приносит с собой странное одиночество. Вот что у меня получилось.

Итак, в ту глухую и тёмную ночь, когда, невзирая на майскую пору, за окном завывал северный ветер, жутко было в лесу, где под таинственный скрип ветвей торопящемуся вперёд путнику являли себя странные силуэты, ещё более кошмарные, оттого что глаз едва угадывал их; жутко было и на просторной равнине, где могучий ветер покорял всё собственной воле; жутко было и на реках, пробиравшихся меж болот, ползших сквозь ивняки, звеневших на шлюзах едва слышной за порывами ветра капелью.

И всё же нигде не было столь жутко, как на берегу сего покойного тихого пруда.

В полном изнеможении я рухнул возле него на землю, утомлённый сражением с ветром и весом несчётных фатомов* отягощённого свинцом троса, который теперь лежал возле меня.

Несмотря на всю свою свирепость, ветер не мог всколыхнуть свинцовые воды этого страшного пруда, защищённого крутыми берегами – сложенными жёлтой глиной, пропитанной водой, на которой там и сям проступали кошмарные и призрачные сине-зелёные полосы.

Рассказывали, что человеку не по силам измерить его глубину; тем не менее, по окружности этот водоём зарос зеленью и камышом – и всё же стебли и листья здесь не благоденствовали, как им положено; не умирая и не возобновляясь, они торчали неизменной жёсткой щетиной… Зелень да камыш, плоское и круглое, стебли да листья чередовались друг с другом. Возле меня над берегом поднимались два деревца; безлиственные и уродливые, они, казалось, и созданы были лишь затем, чтобы их голые ветви в подобную ночь трепал дикий ветер; другого дерева здесь нельзя было отыскать и за целую милю.

Конечно, тогда, тёмной ночью, окрестностей я видеть не мог, но прекрасно знал, что всё здесь находится на своём месте, потому что долго изучал этот пруд дневной порой, пытаясь разгадать его тайну; много часов провёл я здесь, счастливый тем счастьем, которое позволяет забыть о прошлом. И даже в ту ночь… разве не слышал я диких завываний в ветвях этих деревьев, каких не приводилось мне слышать в лесах и кронах ни до, ни после того времени? Разве не видел я этих теней на зловещей водной глади? Разве не слышал я, как подхваченные ветром камыши стучат друг о друга – как плоское ударяет по круглому? Разве не мог я слышать шёпот ключа, неспешно пробиравшегося сквозь глинистый берег!

Холодный, промозглый ужас, вселявшийся этим местом, одолевал меня; я никогда не бывал здесь по ночам, ведь никто давно уже не приходил сюда в ночное время, и вот, выбрал для своего прихода именно это время суток. Один только глазок луны на небе сделал бы местность вокруг похожей на ту, какой она бывает днём; к тому же отблески лунного света на воде прекрасны всегда; будь на небе звёзды, я сумел бы представить себе те времена, когда окрестные поля ещё не утратили свою красоту и плодородие, – такие времена были, я в этом не сомневаюсь: здешние травы перемежались первоцветами, а среди золотых колосьев алели россыпи маков; времена те были памятны звёздам, но неведомы нам, и не увидеть их вновь ни нам, ни светилам небесным – безвозвратно канула в прошлое та пора!