Золотая тетрадь - Дорис Лессинг

Мы с Де Сильвой провели вместе ночь. Почему? Потому что для меня это не имело никакого значения. Значение, которое это могло для меня иметь, сама такая возможность, были откинуты прочь, очень далеко. Это относилось к той Анне, которая была нормальной, которая бродила по белому песку там, где-то далеко, на горизонте. Мне было ее видно, но я не могла к ней прикоснуться.

Для меня та ночь была подобна смерти, как и его заинтересованная и отстраненная улыбочка. Он был холодный, безучастный, погруженный в свои мысли. Это не имело для него значения, было неважно. Однако временами он неожиданно впадал в смиренное и малодушное состояние, он становился как ребенок, которому очень нужна мать. Для меня это было еще хуже, чем холодная отстраненность и любопытство. Потому что я продолжала упрямо думать: «Конечно, это он, не я. Потому что эти вещи создают мужчины, они нас создают». Утром, вспоминая, как я цеплялась за это, как я всегда за это цепляюсь, я чувствовала себя дурой. Потому что — почему это должно быть правдой?

Утром я накормила его завтраком. Я чувствовала себя холодно и отстраненно. Из меня как будто все выдул сильный ветер — мне казалось, что во мне не осталось ни жизни, ни тепла. Мне казалось, что Де Сильва вытянул из меня всю жизнь. Однако мы общались с безупречным дружелюбием. По отношению к нему я чувствовала дружеское расположение и отстраненность. Перед самым уходом он мне сказал, что позвонит, а я сказала, что больше не буду с ним спать. Выражение его лица мгновенно изменилось, лицо перекосилось диким раздражением; и я увидела, как он, должно быть, выглядел, когда та девушка, которую он подобрал на улице, вдруг начинала отвечать на его слова любви. Так он и выглядел, когда она отвечала на его любовь, — он становился злым, ужасно раздражался. Но я не ожидала этого. Потом вернулась маска сладко улыбающейся отстраненности, и он спросил:

— А почему нет?

Я ответила:

— Потому что тебе вообще наплевать, спишь ты со мною или нет.

Я ожидала, что он скажет: «Но тебе же тоже на это наплевать», с чем я бы и согласилась. Но он неожиданно провалился в то трогательное, детское, ребячливое состояние, которое временами проглядывало и ночью, и он сказал:

— Нет, мне не наплевать, совсем не наплевать.

Он был буквально готов уже ударить себя в грудь кулаком, чтобы подтвердить эти свои слова — его сжатая в кулак рука замерла на полпути к груди, я это видела. И снова я ощутила атмосферу того сна в тумане — бессмысленность, пустота чувств.

Я сказала:

— Нет, наплевать. Но мы останемся друзьями.

Он тут же пошел вниз, прочь из моего дома, не проронив ни слова. В тот день он позвонил мне. Он рассказал мне пару-тройку холодных, забавных и недоброжелательных историй про наших общих с ним знакомых. Я знала, что за этим последует что-то еще, было у меня такое предчувствие, но я и представить себе не могла, что именно. Наконец он небрежно и рассеянно, почти безразлично обронил:

— Я хочу, чтобы ты пустила на ночь одного человека, с которым я дружу, в ту твою верхнюю комнату. Ну, знаешь, в ту, которая находится прямо над твоей спальней.

— Но это же комната Дженет, — ответила я. Я не могла понять, что он пытается мне сказать.

— Но ты могла бы переместить ее в другую, впрочем, это не имеет значения. Это может быть любая комната. Наверху. Я приведу ее сегодня вечером, около десяти.

— Ты хочешь привести ко мне домой своего друга, а точнее — подругу, женщину, с тем чтобы она у меня переночевала? — На меня напало такое отупение, что я все никак не могла взять в толк, к чему он клонит. Но я злилась, так что мне следовало бы давно уже все понять.

— Да, — сказал он, отстраненно. Потом — холодным, безучастным голосом: — Что ж, в любом случае все это не имеет значения.

И он повесил трубку.

Я осталась стоять с трубкой в руке. Я стояла и думала. Потом гнев помог мне все понять, и я ему перезвонила. Я сказала:

— Ты имеешь в виду, что хочешь привести в мой дом женщину с тем, чтобы здесь с ней переспать?

— Да. И это не моя подруга. Я собирался взять на вокзале проститутку и привести ее к тебе. Я хотел заняться с ней любовью прямо над твоей комнатой, так чтобы ты могла нас слышать.

Я не могла вымолвить ни слова. Потом он спросил:

— Анна, ты сердишься?

Я сказала:

— Тебе бы это и вообще не пришло в голову, если бы тебе не хотелось меня разозлить.

И тогда он закричал как ребенок:

— Анна, Анна, извини, прости меня!

Он начал завывать и кричать на разные лады. Думаю, он стоял и свободной рукой бил себя в грудь, или же бился головой об стену, — во всяком случае, я слышала звук глухих ударов, который мог означать и то и другое. И я прекрасно понимала, что он так все и планировал, с самого начала, с той самой минуты, как позвонил мне, чтобы попросить разрешения привести женщину ко мне в дом. Он так и планировал: завершить этот разговор ударами кулаком в грудь или головой об стену, в этом-то и заключался весь смысл происходящего. Поэтому я повесила трубку.

Потом я получила два письма. Первое — холодное, дерзкое, злонамеренное, но прежде всего неуместное, содержание этого письма не было ни к чему привязано, такое письмо могло быть написано после дюжины разных, совершенно непохожих одна на другую, ситуаций. В этом и заключался смысл этого письма — в его нелогичности. А потом, через пару дней, пришло другое письмо. Истерический плач ребенка. Второе расстроило меня больше, чем первое.

Дважды Де Сильва мне приснился. Мне приснился он — принцип радости от причинения боли, воплощенный в человеческое обличье. Во сне он выглядел точно так же, как в жизни: улыбающийся, злонамеренный, отстраненный, заинтересованный.

Вчера мне позвонила Молли. Ей рассказали, что Де Сильва бросил свою жену без средств к существованию, с двумя маленькими детьми. Тогда его семья, семья богатая и знатная, взяла их на свое попечение. Молли:

— Смысл всего этого, конечно же, заключается в том, что он уговорил жену родить второго ребенка, которого она не хотела, только для того, чтобы крепко-накрепко пригвоздить ее и получить для себя свободу. А потом он отвалил в Англию, где, я полагаю, он надеялся получить возможность выплакаться на моем плече. И весь ужас заключается в том, что, не окажись я в отъезде в решающий момент, я бы ему предоставила для этого свое плечо, я бы купила всю ситуацию, так сказать, по номинальной стоимости: несчастный сингалезский интеллектуал, неспособный прокормить жену и детей, оказался вынужденным их бросить и отправиться торговать собой на лондонской интеллектуальной ярмарке, где цены намного выше. Какие же мы дуры, бесконечные вечные дуры, и мы вообще не учимся на своих ошибках, и я прекрасно знаю, что, когда это случится в следующий раз, выяснится, что я опять не извлекла никаких уроков.

Я случайно столкнулась на улице с Б., с которым мы уже некоторое время знакомы. Пошла выпить с ним кофе. Он тепло говорил о Де Сильве. Он сказал, что убедил Де Сильву «лучше заботиться о жене». Б. сказал, что сам готов ежемесячно давать половину денег, необходимых для содержания семьи Де Сильвы, если только тот пообещает выплачивать вторую половину.