Бесы - Федор Достоевский

Степан Трофимович глядел в чрезвычайно одушевившееся лицоСофьи Матвеевны чуть не с укором и несколько раз делал жест, чтоб остановитьее. Но она стала на своем и досказала: по ее словам, она уже была здесь летом содною «очень благородною госпожой-с» из города и тоже заночевали, пока пароходне приходил, целых даже два дня-с, и что такого горя натерпелись, что вспомнитьстрашно. «Вот вы, Степан Трофимович, изволили спросить эту комнату для одногосебя-с… Я только потому, чтобы предупредить-с… Там, в той комнате, уже естьприезжие, один пожилой человек и один молодой человек, да какая-то госпожа сдетьми, а к завтраму полная изба наберется до двух часов, потому что пароход, таккак два дня не приходил, так уж наверно завтра придет. Так за особую комнату иза то, что вы вот спросили у них обедать-с, и за обиду всем проезжим онистолько с вас потребуют, что и в столицах не слыхано-с…»

Но он страдал, страдал истинно:

– Assez, mon enfant,[285] я вас умоляю; nous avons notreargent, et après – et après le bon Dieu.[286] И я даже удивляюсь,что вы, с воз-вышенностию ваших понятий… Assez, assez, vous me tourmentez,[287]– произнес он истерически, – пред нами вся наша будущность, а вы… вы меняпугаете за будущее…

Он тотчас же стал излагать всю историю, до того торопясь,что сначала даже и понять было трудно. Продолжалась она очень долго. Подавалиуху, подавали курицу, подали, наконец, самовар, а он всё говорил… Несколькостранно и болезненно у него выходило, да ведь и был же он болен. Это быловнезапное напряжение умственных сил, которое, конечно, – и это с тоскойпредвидела Софья Матвеевна во всё время его рассказа, – должно было отозватьсятотчас же потом чрезвычайным упадком сил в его уже расстроенном организме.Начал он чуть не с детства, когда «с свежею грудью бежал по полям»; через частолько добрался до своих двух женитьб и берлинской жизни. Я, впрочем, не посмеюсмеяться. Тут было для него действительно нечто высшее и, говоря новейшимязыком, почти борьба за существование. Он видел пред собою ту, которую он ужепредызбрал себе в будущий путь, и спешил, так сказать, посвятить ее. Егогениальность не должна была более оставаться для нее тайною… Может быть, онсильно насчет Софьи Матвеевны преувеличивал, но он уже избрал ее. Он не могбыть без женщины. Он сам по лицу ее ясно видел, что она совсем почти его непонимает, и даже самого капитального.

«Се n’est rien, nous attendrons,[288] а пока она можетпонять предчувствием…»

– Друг мой, мне всего только и надо одно ваше сердце! –восклицал он ей, прерывая рассказ, – и вот этот теперешний милый, обаятельныйвзгляд, каким вы на меня смотрите. О, не краснейте! Я уже вам сказал…

Особенно много было туманного для бедной попавшейся Софьи Матвеевны,когда история перешла чуть не в целую диссертацию о том, как никто и никогда немог понять Степана Трофимовича и как «гибнут у нас в России таланты». Уж оченьбыло «такое всё умное-с», передавала она потом с унынием. Она слушала с видимымстраданием, немного вытаращив глаза. Когда же Степан Трофимович бросился в юмори в остроумнейшие колкости насчет наших «передовых и господствующих», то она сгоря попробовала даже раза два усмехнуться в ответ на его смех, но вышло у нейхуже слез, так что Степан Трофимович даже, наконец, сам сконфузился и тем сбольшим азартом и злобой ударил на нигилистов и «новых людей». Тут уж он еепросто испугал, и отдохнула она лишь несколько, самым обманчивым, впрочем,отдыхом, когда собственно начался роман. Женщина всегда женщина, будь хотьмонахиня. Она улыбалась, качала головой и тут же очень краснела и потуплялаглаза, тем приводя Степана Трофимовича в совершенное восхищение и вдохновение,так что он даже много и прилгнул. Варвара Петровна вышла у него прелестнейшею брюнеткой(«восхищавшею Петербург и весьма многие столицы Европы»), а муж ее умер,«сраженный в Севастополе пулей», единственно лишь потому, что чувствовал себянедостойным любви ее и уступая сопернику, то есть всё тому же СтепануТрофимовичу… «Не смущайтесь, моя тихая, моя христианка! – воскликнул он СофьеМатвеевне, почти сам веря всему тому, что рассказывал. – Это было нечто высшее,нечто до того тонкое, что мы оба ни разу даже и не объяснились во всю нашужизнь». Причиною такого положения вещей являлась в дальнейшем рассказе ужеблондинка (если не Дарья Павловна, то я уж и не знаю, кого тут подразумевалСтепан Трофимович). Эта блондинка была всем обязана брюнетке и в качестведальней родственницы выросла в ее доме. Брюнетка, заметив наконец любовьблондинки к Степану Трофимовичу, заключилась сама в себя. Блондинка, с своейстороны, заметив любовь брюнетки к Степану Трофимовичу, тоже заключилась сама всебя. И все трое, изнемогая от взаимного великодушия, промолчали таким образомдвадцать лет, заключившись сами в себя. «О, что это была за страсть, что этобыла за страсть! – восклицал он, всхлипывая в самом искреннем восторге. – Явидел полный расцвет красоты ее (брюнетки), видел “с нарывом в сердце”ежедневно, как она проходила мимо меня, как бы стыдясь красоты своей». (Раз онсказал: «стыдясь своей полноты».) Наконец он убежал, бросив весь этотгорячечный двадцатилетний сон. – «Vingt ans!»[289] И вот теперь на большойдороге… Затем, в каком-то воспалительном состоянии мозга, принялся он объяснятьСофье Матвеевне, что должна означать сегодняшняя «столь нечаянная и стольроковая встреча их на веки веков». Софья Матвеевна в ужасном смущении всталанаконец с дивана; он даже сделал попытку опуститься пред нею на колени, так чтоона заплакала. Сумерки сгущались; оба пробыли в запертой комнате уже несколькочасов…

– Нет, уж лучше вы меня отпустите в ту комнату-с, – лепеталаона, – а то, пожалуй, ведь что люди подумают-с.

Она вырвалась наконец; он ее отпустил, дав ей слово сейчасже лечь спать. Прощаясь, пожаловался, что у него очень болит голова. СофьяМатвеевна, еще как входила, оставила свой сак и вещи в первой комнате,намереваясь ночевать с хозяевами; но ей не удалось отдохнуть.

В ночи со Степаном Трофимовичем приключился столь известныймне и всем друзьям его припадок холерины – обыкновенный исход всех нервныхнапряжений и нравственных его потрясений. Бедная Софья Матвеевна не спала всюночь. Так как ей, ухаживая за больным, приходилось довольно часто входить ивыходить из избы через хозяйскую комнату, то спавшие тут проезжие и хозяйкаворчали и даже начали под конец браниться, когда она вздумала под утропоставить самовар. Степан Трофимович всё время припадка был в полузабытьи;иногда как бы мерещилось ему, что ставят самовар, что его чем-то поят(малиной), греют ему чем-то живот, грудь. Но он чувствовал почти каждую минуту,что она была тут подле него; что это она приходила и уходила, снимала его скровати и опять укладывала на нее. Часам к трем пополуночи ему стало легче; онпривстал, спустил ноги с постели и, не думая ни о чем, свалился пред нею напол. Это было уже не давешнее коленопреклонение; он просто упал ей в ноги ицеловал полы ее платья…