Правитель империи - Олесь Бенюх

— А кто будет закладывать программу вашего „совершенного“ мозга? — раздался громкий насмешливый голос.

— Ответственные национальные организации.

— ФБР, что ли? — не унимался голос.

— Что же, нам и нашим детям придется навсегда забыть вкус и запах стейка, вкус и запах виски, вкус и запах супов и мороженых, пирогов и пудингов?

— На первых порах стимуляторы будут создавать полную иллюзию и запахов и вкусов — по выбору.

— Господа, а еще не придумали отменить старинный способ делать детей? Тоже можно, наверно, обнаружить немал преимуществ и делать их без вмешательства родителей, а?

Ораторы теперь сменяли один другого. Помимо явных сторонников и противников совершенных мозгов и желудков, были и такие, которые вроде и не возражали против экспериментов в принципе, но склонялись к постепенному их осуществлению.

— А по-моему, были бы руки, ноги и глаза, чтобы вести автомобиль, все остальное несущественно, — завершил свою недолгую речь один.

— Главное — глаза, — тут же возразили ему, — именно глаза. Иначе как же смотреть одновременно все сто пятьдесят четыре программы теле-капсуло-голо-графтографа?

— Итак, предлагаю резолюцию, — загремел через динамики голос председателя митинга. — „Долой мозги и да здравствует автомобиль!“

— Странно, — обратился я к соседке по трибуне, пожилой полной даме. Я не вижу ни черных, ни цветных.

Она осмотрела на меня так, словно я вылез на ее глазах из летающей тарелки.

— Вы иностранец? — глубокомысленно наморщила она лоб.

— В известном роде — да.

— Я так и подумала, — успокоилась дама. — Лет пятьдесят назад мы всех тих черных, желтых, медных — и пр., пр., пр…

Что произошло полстолетия назад, я так и не узнал — все оркестры города, собравшиеся на стадионе, грянули разом „Янки дудль“.

Выйдя на главную улицу, я подивился оперативности синлессвилльских отцов города. Фасады всех зданий были уже обклеены яркими плакатами. Трехъярдные буквы звали: „Долой мозги и да здравствует автомобиль!“

И вновь я летел невысоко над землей. Неторопливо убегали подо мною куда-то вдаль холмы, и леса, и долины. тихие солнечные сонные городки мирно дремали у хайвеев. и едва слышная райская музыка переполняла мою душу. вот в таком городке я родился, сделал первые шаги по земле, поцеловал первую девушку. Близ такого городка похоронил мать, потом и отца. И меня завещаю похоронить там же. Только не подумайте. что он удобный и естественный погост. Нет. Такой городок — основа национальной морали. В значительной степени он — Америка…

Кругом черным-черно. Льет сильный дождь. Не видать ни зги. Жив ли я? Жив, наверно. Ибо ничего не болит, лишь голова. Но я не могу, не могу сбросить этот венок, нет сил для единого резкого движения. Сегодня, глядя на Пилата и девушек, я вспомнил свою первую и единственную любовь. Она была дочерью виноградаря Симона. Ее звали Саломея. И было мне пятнадцать, а ей тринадцать лет. Как-то было сильное землетрясение. Я бежал на ближний пустырь, и у храма, прямо на дороге, споткнулся о девочку. Она была недвижима. Я поднял ее на руки и понес. На пустыре она пришла в себя, и тут мы увидели, как разрушился храм. Земля гудела вокруг, но мы не слышали шума падающего здания — было довольно далеко.

— Прямо куполом на то место, где я упала со страха, сказала Саломея. — Если бы не ты…

Она поцеловала мою руку.

Мы любили смотреть на звезды. Тихонько убегали из дома я от двоюродного дяди, она от родителей — на тот самый пустырь, прятались в траве и молча лежали на спине, прижавшись плечами. Потом мы путешествовали со звезды на звезду, а то по такой большой, такой близкой, такой прекрасной Луне.

Однажды Симон поехал на лошадях к морю (приходил корабль из Греции с корнями виноградных лоз) и взял нас с собой. Какой же это был праздник море, солнце и Саломея! Она выходила из волн как нимфа, и волосы падали ей до пят. Взявшись за руки, мы бежали по влажному песку у самой кромки воды и радостно смеялись.

Брызги, соленые и теплые, паруса рыбачьих лодок, бездонное небо — все приводило нас в восторг. Если бы жизнь была вся — как счастливое, беззаботное детство!

На Пасху мы ходили друг к другу в гости. Сидели строго и чинно, как взрослые, ели праздничные блюда. Особенно любили сладости. Когда оставались одни, мы неумело и безгрешно целовались. Однажды я невольно подслушал разговор Симона с моим дядей.

— Девочка созрела, — говорил Симон. — Посмотри на ее груди — набухли как две почки весной на веточке персикового дерева.

— Это так, — улыбнулся дядя.

— Так, конечно, так, — с досадой повторил Симон. — Твой парень трется возле нее все время.

— Что значит „трется“? — решил возмутиться дядя.

— Да разве я против? — миролюбиво добавил Симон. — Только как бы до греха не дошло. Поженить бы их, вот что.

Дядя долго молчал. Мне не было видно его лица. Но когда он, наконец, заговорил, я отлично представил его гримасу, когда он давился, но жевал зеленую сливу.

— Она созрела, да он-то еще не мужчина, а ребенок. Как сделать ее матерью — это он сообразит, я с тобой согласен. Но содержать семью? Нет, не сможет. Нам же брать их на свои плечи и кормить и поить нет ни сил, ни резона, ни возможности.

Через месяц было объявлено о свадьбе Саломеи с сыном купца. Но женой его она не стала. В день свадьбы бросилась с крепостной стены и разбилась насмерть…

Иисус сейчас далеко-далеко. Он несет людям свет добра и сострадания. И я счастлив, что умираю за брата. Последние же мысли о моей любви, в которой — одной! — проявилось все то лучшее, на что способен человек. А он способен на многое. И ради любви становится всесилен, всенежен, всестоек, всепрощающ, все… бессмер… бессмертен.

Иисус, брат мой, слышишь ли ты меня?»

Джерри метался по Штатам. Сегодня он был в Юте, завтра в Пенсильвании, послезавтра — в Северной Дакоте. Встречи с крупнейшими бизнесменами, инспекционные осмотры своих предприятий, обеды с губернаторами и законодателями — все, казалось, шло обычным своим чередом. Парсел неукоснительно придерживался порядка, который он выработал для себя много лет назад: ранний — шесть часов — подъем (он любил употреблять именно это военное слово, а не какое-нибудь там пробуждение и пр.), полчаса гимнастики, легкий, почти голодный завтрак, обильный, практически неограниченный ленч, а после четырех часов дня — лишь овощи, фрукты, молоко. Дважды в день, утром и вечером, он разговаривал по телефону с Рейчел, трижды — в десять часов утра, в полдень и в три часа дня, — с головным офисом в Нью-Йорке.