Ван Гог, Мане, Тулуз-Лотрек - Анри Перрюшо

лица отяжелели, губы стали толстыми, выпятились, и голова на его туловище, которое перестало расти, казалась огромной.

Впрочем, врач, очередное медицинское светило, которому показали мальчика, был настроен оптимистично. Снова возродилась надежда. «Это болезнь роста», – заявил он. Нужно соблюдать «активный режим», как можно больше времени проводить на юге, и тогда «наш дорогой мальчик станет статным и крепким». Но не следует обольщаться: «это дело очень долгое, оно требует большого терпения и разумного упорства». Зато, когда минует переломный возраст, «организм возьмет свое, быстро нагонит упущенное». Надежда возродилась.

В тот год в окрестностях Боска происходили военные маневры. Маленькое Сокровище, ободренный утешительными словами врача, ждал выздоровления. Ходить ему стало легче, и он часто отправлялся посмотреть на солдат. Он сделал несколько этюдов из военной жизни: артиллерист седлает лошадь, батарея, скачущий фельдъегерь.

На лето мать снова повезла его в Бареж. Воды помогут ему поскорее выздороветь. Подумать только, прошло уже почти пятнадцать месяцев, с тех пор как с ним случилось несчастье! Пятнадцать месяцев! Просто невероятно! Но главного все же удалось добиться: Маленькое Сокровище с каждым днем держался на ногах все увереннее.

Мать с сыном часто выезжали на природу.

Однажды в августе, когда они гуляли неподалеку от военного госпиталя, мальчик неожиданно поскользнулся и упал в овраг, вернее, в овражек – метр, от силы полтора метра глубиной. Но этого оказалось достаточно. Как и пятнадцать месяцев назад в Альби, его кости не выдержали. Снова перелом шейки бедра. На этот раз правого.

Мать бросилась в госпиталь за помощью, а Маленькое Сокровище сидел в овражке.

Он не заплакал, не издал ни единого стона.

Сидя в траве, он только крепко, изо всех сил прижимал руку к бедру.

Часть первая

Трекло

(1880–1886)

I. Художник Леон Бонна

Живопись для меня лишь средство отойти от жизни. Крик в ночи. Подавленное рыдание. Застрявший в горле смех.

Руо

Зима 1880 года на юге Франции была удивительно мягкой.

Как обычно в это время года, в Ницце царило оживление. Со всех концов света сюда съезжались богатые иностранцы. Уже прибыли принц Уэльский и великие русские князья. К местам увеселений по Променад-дез-Англе, оставляя за собой аромат духов, тянулись великолепные экипажи с роскошно одетыми дамами.

Анри де Тулуз-Лотрек вместе с матерью смотрел на этот поток экипажей, ожидая, когда, погоняя четверку лошадей, пронесется в карете его отец. Мальчик смотрел, слушал, вдыхал теплый зимний воздух, в котором соленый запах моря смешивался с волнующими ароматами духов. Опираясь на палку, он с трудом брел, переваливаясь с ноги на ногу.

Ему уже минуло пятнадцать лет. Он остался калекой.

Как хотелось матери утешить его, успокоить. Она все еще надеялась. Но он сам, надеялся ли он? Его переломы оказались роковыми, они как бы отзвонили отходную тому полному иллюзий времени, когда он жил со спокойной уверенностью, что он такой же, как и все мальчики, жил, не подозревая о таившейся в нем болезни, которая однажды неминуемо обрушится на него.

А она должна была обрушиться неизбежно, и наиболее вероятно – в период полового созревания, именно в этот период. Ему было даровано все, и он разом всего лишился.

Надеяться? Но на что? Сорок дней он пролежал в гипсе в полной неподвижности – сорок бесконечных, безрадостных дней. Потом его перевезли из Барежа в Боск, а затем – в Ниццу. В Боске он снова приковылял к той стене, к которой остальные дети весело прибегали, чтобы лишний раз убедиться, как быстро они растут. А он за год вырос всего на один сантиметр. Он проходил мимо этой стены – «стены плача», как называли ее слуги, сочувствуя мальчику, – с содроганием.

По правде говоря, он все знал и без этой стены. Достаточно было взглянуть на его ноги и руки: такие короткие! Они совсем остановились в росте, а так как туловище, в общем, было нормальное, то фигура получалась нелепейшая. Эта несоразмерность все увеличивалась. Какая же карикатура на него самого получится в конце концов? С каждым днем он делался все уродливее. Толстел нос, губы выпячивались, набухали, нижняя губа нависала над скошенным подбородком. Да и слова, которые произносил этот деформированный рот, были искажены шепелявостью и раскатистым «р», звуки наскакивали один на другой, слоги он сглатывал, разговаривая, брызгал слюной. Фигура его становилась все приземистей, все непропорциональнее, тело теряло гибкость. Кисти коротеньких рук были огромными.

Маленькое Сокровище – кто теперь осмелился бы так назвать его! Лотрек с ужасом отмечал трагическую метаморфозу, которая постепенно обезображивала его.

Анри не узнавал себя в зеркале. Только глаза, удивительно живые, оставались прежними: лучистыми, жгуче-черными, с чудесным блеском. Неужели ему суждено стать уродом, похожим на тех жалких карликов, которые изображены на полотнах испанских художников? Какая нелепость! Как жестоко растоптала судьба его детские грезы! В нем горел все тот же огонь, но тело перестало подчиняться повелительному голосу разума. При малейшем усилии его сковывала глубокая усталость. Рухнули мечты о верховой езде, об охоте. Ему никогда не стать тем, кем он мечтал стать. Никогда. Только теперь, когда возраст пробудил в нем неведомые дотоле сильные чувства и желания, когда в нем заговорила горячая кровь его предков, он, глядя на себя в зеркало, смог до конца понять, какую отвратительную злую шутку сыграла с ним судьба.

По Променад-дез-Англе проезжали красивые беспечные незнакомки. Зимний воздух Ниццы был мучительно нежен. Летом, в Бареже, где он лежал в гипсе, вечерами его иногда навещала кузина Жанна д’Арманьяк. «Я весь день один, – писал Лотрек. – Читаю, но немного – начинает болеть голова. Стараюсь как можно больше – пока не устанет рука – рисовать и писать, а с наступлением темноты жду – не придет ли к моей постели Жанна д’Арманьяк. Иногда она приходит, хочет отвлечь меня от грустных мыслей, развеселить. Я слушаю ее голос, но не решаюсь смотреть на нее. Она такая статная и красивая. А я не статен и не красив».

Лотрек был близок к отчаянию. У него было ощущение, будто он падает в глубокую пропасть. В то время как в подростках его возраста просыпается любовь, он должен подавлять в себе желания, отметать всякие соблазны. Как жестоко поступила с ним природа – она пробудила в нем юношу и тут же лишила юности. Теперь он понимал – и с каждым днем все больше и больше – страстность Тулуз-Лотреков, от которой закипала кровь в жилах, их безудержные чувственные порывы. Ребенком Анри нравилось, когда его ласкали женщины – мать, тети. Нежный по натуре, он любил прильнуть к ним. У него была открытая душа. Теперь он должен затворить ее. Отныне красота не будет волновать его воображение, делать его мягче; она будет вызывать в нем лишь боль и дерзость. Человек ясного, здорового ума, он понимал, что мир – не для него. Что он прочтет в глазах девушек? Лишь отвращение или – еще хуже – жалость!

Жалость! Нет, только не жалость! У Лотрека бывали минуты, полные горечи. Но, сильный духом, он преодолевал слабость. Сетовать на свое несчастье, вызывать сострадание? Нет, этого ему не позволяла гордость.

Пряча в самых далеких тайниках души свою тоску и боль, он смеялся и шутил. Только бы его не жалели! «Посмотрите-ка на него,