Оттепель. Действующие лица - Сергей Иванович Чупринин

Лифшиц Михаил Александрович (1905–1983)

Л. родился в Мелитополе Таврической губернии буквально за несколько недель до прокатившегося там еврейского погрома, а подростком, — как он вспоминает, — «пережил гражданскую войну на Юге, еженедельную смену властей, немецкую оккупацию, махновщину, голод, сыпной тиф, от которого чуть не умер»[1727]. Мечтал вместе с красными курсантами уйти на штурм Перекопа, но зачитался — уже не Дюма, как раньше, а сочинениями Плеханова, отысканными в местной библиотеке, и, в особенности, ленинским «Материализмом и эмпириокритицизмом», брошенным большевиками при очередном бегстве из города.

Эти книги его судьбу и определили. Правда, не сразу: в 1922 году Л. едет учиться живописи в московский ВХУТЕМАС, где стремительно проходит путь от наивного реализма к бесшабашному авангарду и так же стремительно в нем разочаровывается. Зато философскую литературу штудирует с прежним пылом, так что еще 20-летним студентом он начинает вести философские семинары, а в 1925–1930 годах, не получив, кстати, диплома о высшем образовании, преподает во ВХУТЕМАСе, переименованном во ВХУТЕИН, основы диалектического материализма.

Марксизм-ленинизм, тогда еще не окостеневший, раз и уже навсегда открылся ему как пространство страстной рефлексии, поле ожесточенных споров, и, почувствовав «себя способным убеждать людей»[1728], Л. участвует в публичных диспутах, выступает с докладами, лекциями, в том числе перед пролетариями на заводах и фабриках. Став с июня 1929 года старшим научным сотрудником Института Маркса-Энгельса (имя Ленина прибавится к этому названию только в 1931-м), он посвящает себя исследованию сакральных текстов, прежде всего тех, которые так либо иначе касались эстетики, сферы художественной культуры.

В этой специализации сказались, надо думать, и личные наклонности Л., и то, что тридцатые — не двадцатые. Единственно верное учение к этому времени уже догматизировалось, и

более свободным, — как несколько десятилетий спустя написал он Э. Ильенкову, — после 1932 г. казалось минное поле искусства и литературы, чем мы и занимались с дерзостью, по тем временам неслыханной, вызывая удивление обычных литературных дельцов и других прохиндеев. Они не без основания подозревали в этом ересь по отношению к тому, что считалось у них ортодоксией[1729].

И поначалу все шло прекрасно. Л. преподает в Институте красной профессуры (1932–1935) и много еще где, собирает из своих статей книгу «Вопросы искусства и философии» (1935), редактирует академическую серию «Классики эстетической мысли» и популярную «Жизнь замечательных людей», а главное выпускает объемистые антологии «Маркс и Энгельс об искусстве» (первый, малоудачный вариант вышел в 1933-м, канонический в 1937-м), «Ленин о культуре и искусстве» (1938). И — вот ведь было времечко — «это стало настоящим событием, — вспоминает Л. Лунгина. — Люди бегали по букинистическим магазинам в надежде напасть на случайный экземпляр»[1730].

И, вы не поверите, споры все еще продолжались, доходя, — говорит Л., — «иногда до готовности послать другого на смерть»[1731], но ведь продолжались же!

В общем, — свидетельствует уже Г. Померанц, — с 1934-го по 1937-й, пока палачи раздавливали пальцы и сажали задом на ножку табуретки, шла свободная дискуссия, показывая всему передовому миру, что за собственные мнения у нас не сажают. Лифшица и его учеников действительно не велено было сажать, и так как других сажали, то в руках Лифшица оказались сразу три синекуры: заместитель директора Третьяковской галереи, редактор журнала «Литературный критик» и редактор «Литературной газеты»[1732].

Однако к концу 1930-х годов и этой вольнице положили предел, хотя сам Л. вроде бы не пострадал: наконец-то стал в 1938-м членом ВКП(б), заведовал с 1 декабря 1940-го по 1 июня 1941-го кафедрой теории и истории искусства в ИФЛИ, куда на его лекции, — по свидетельству А. Аникста, — «приезжали со всего города, из других институтов и учреждений студенты, преподаватели и просто те, кто любил культуру, литературу, искусство»[1733]. А дальше война, с которой он вернулся капитаном и обнаружил себя совершенно никому не нужным. Попытался в 1944-м, затем в 1948 году защитить диссертацию, но в ВАКе ее потеряли. Попробовал читать лекции в Школе-студии МХАТ и МГИМО, готовить в Институте философии аспирантов к сдаче кандидатского минимума, но попал, в том числе с подачи А. Фадеева, — в разряд «презренных космополитов». И печататься было негде, так что «по возвращении с военной службы, — писал Л., — я чувствовал себя вполне забытым, где-то на дне, а надо мной была океанская толща довольно мутной воды»[1734].

И вынырнуть из-под этой толщи Л. помог А. Твардовский, помнивший своего учителя еще по ИФЛИ и рискнувший в «Новом мире» (1954. № 2) опубликовать памфлет «Дневник Мариэтты Шагинян», где было лихо высмеяно все пустозвонство казенной советской литературы. Стоило это ему, как и Твардовскому, недешево: вспоминая о поношениях в печати и с высоких трибун, «пришлось мне, — вспоминает Л., — почти два года нести положенный крест вплоть до почти совершившегося исключения из партии (в 1956 г. извинились и отменили)»[1735].

Однако место в публичном пространстве он себе вернул, и дружба с новомирцами продолжилась. В журнале он, правда, практически не печатался и нашумел лишь фельетоном «В мире эстетики» (1964. № 2), где на этот раз было разоблачено скудоумие казенных советских философов, но авторитет Л. в глазах Твардовского был незыблем. И именно ему, среди совсем немногих, была на внутреннюю рецензию отдана рукопись А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

Рукопись эту он, не колеблясь, поддержал («Было бы преступлением оставить эту повесть ненапечатанной»), поддержал, хотя уже с колебаниями, и рукопись романа «В круге первом»[1736]. Оставшись, впрочем, в памяти Солженицына как «ископаемый марксист-догматик» и «ортодокс»[1737]. И, вероятно, небезосновательно: вольнодумец Л. ни в коем случае не был антисоветчиком. Так, Л. Лунгина вспоминает, как еще в 1956 году она навестила Л.,

и в процессе разговора выяснилось, что он одобряет вторжение танков в Венгрию и стоит на позиции Гегеля, что все действительное разумно. Раз это случилось, значит, это должно было случиться. Значит, это надо стране, партии, и мы обязаны это поддержать, чтобы не расшатывать страну[1738].

Но это кулуарные разговоры. Так что для читателей, ценивших интеллектуальный потенциал Л., истинно шоком стали его статья «Почему я не модернист?» (Литературная газета, 8 октября 1966 года)[1739] и последовавшая за ней книга «Кризис безобразия» (1968; в соавторстве с женой Л. Рейнгардт), где недвусмысленно сказано, что «нет искусства вне реализма»[1740] и модернизм — всего лишь идейно чуждое нам помрачение умов. Л. в газете, конечно, возразили: А. Дымшиц (20 декабря 1966 года), Л. Гинзбург,