Рудольф Нуреев. Жизнь - Джули Кавана

Работая за пределами Оперы, в более интимной обстановке «Ателье Бертье» (где поставили декорации), и Жан Гизерикс, и Шарль Жюд прониклись впечатлением, будто труппа Парижской оперы в то время – «труппа Рудольфа», настолько сильными были солидарность и привязанность их всех друг к другу. Рудольф уже подумывал о том, чтобы сделать Париж своей штаб-квартирой. «На самом деле Англию он ненавидит, – написал Найджел в дневнике 14 марта 1981 г. – Здесь он чувствует себя отвергнутым, в отличие от Парижа, где его считают большой звездой». Недавно он купил квартиру на набережной Вольтера с великолепным видом на Сену и Лувр. Планы капитального ремонта были сделаны в январе 1979 г. братом Дус, архитектором Пьером Франсуа, а дизайнером Рудольф назначил «правую руку» Ренцо Монджардино Эмиля Каркано. Рудольфу хотелось получить пышный театральный стиль Монджардино; привезя несколько рулонов кордовской кожи, оставшейся от отделки дома на Файф-Роуд и «Дакоты», он попросил Каркано найти ремесленника, который изготовил бы нужное количество для салона на набережной Вольтера. Он уже начал всерьез коллекционировать мебель, картины, ткани, ковры-килимы и старинные карты, и торговцы антиквариатом XVI в. и осведомленные друзья ежедневно искушали его возможностью новых приобретений. «Прилагаю суперкровать», – писал Найджел, вложив фотографию шестифутового, с круглым изножьем, шезлонга из карельской березы, который оценили в 25 тысяч фунтов. Практическими вопросами занялась Дус, заказавшая новую кухню, новую электропроводку, отопление и сантехнику. Кроме того, она регулярно наведывалась на «блошиный рынок» и сельские распродажи в поисках редких вещей: медной ванны, старинного паркета, черно-белой плитки XVIII в. для холла. «Дус была невероятна, – говорит их общая знакомая Лесли Карон. – Она координировала в той квартире все, от дверных ручек до последней люстры».

До тех пор Рудольф жил в квартире Дус на улице Мурильо, в фешенебельном Восьмом округе, а Клер, экономку, он переселил в комнату наверху, чтобы она ему готовила. Преданная Рудольфу, Дус настояла, чтобы он занял ее спальню, французские окна которой выходили в красивый садик с калиткой, через которую можно было напрямую попасть в парк Монсо. Квартира была подарком ее чилийской двоюродной бабки Аны Санты Марии де Лопес-Перес, одной из богатейших женщин Франции, которая воспитывала Дус в огромном частном отеле на авеню Ваграм и хотела, чтобы внучатая племянница и дальше жила в том стиле, к какому она привыкла. Мать Дус, красавица, которую рисовал Больдини, с огромными глазами и лебединой шеей, умерла, когда дочери было десять дней от роду. Тогда ее отец вернулся в их дом в Сантьяго, а заботу о детях взяла на себя «Татанита». Мальчиков она послала в школу в Швейцарии и наняла няню, которая присматривала за младенцем. Жизнь с устрашающей и престарелой теткой, которая всегда ходила в черном, была мрачной для девочки; обстановку смягчала лишь Мадлен, няня и гувернантка Дус. Став подростком, она неожиданно для себя оказалась «маленькой протеже» парижского бомонда. Она вошла в число окружавших ее богатого дядю, Артуро Лопеса, который сравнивали с «небольшим двором XVIII века». «Мне не нужен был Рудольф в качестве пропуска в общество, – сказала Дус. – Мари-Хелен Ротшильд уже принимала меня как крестницу». Зато Рудольф, наоборот, нуждался в ней. «Я не хотела включать его в свою группу. Я думала, что он принадлежал сцене. Миру салонов он не принадлежал», – презрительно заметила виконтесса де Рибе, и Рудольф прекрасно сознавал описанную Прустом клановость парижского общества. Глория Вентури вспоминает, как он держал ее за руку, словно испуганный ребенок, когда они вместе пришли на исключительно роскошный званый вечер, и Лесли Карон тоже заметила неуверенность Рудольфа в таких случаях. «Рудольф никогда не знал, какой вилкой пользоваться, как одеваться. Он не знал формы, обращения… Поэтому с Дус он чувствовал себя непринужденно, потому что она все это знала; кроме того, она знала всех. Он, наконец, почувствовал, что вошел в нужные круги».

Дус стала распоряжаться общественной жизнью Рудольфа, а он, в свою очередь, время от времени награждал ее. Однажды он купил ей восхитительное платье Марии-Антуанетты, чтобы она надела его на бал. Поскольку она была «дьяволенком, авантюристкой и очень любила развлечения», она заставляла заблистать любое событие, но в глубине души Рудольфа очень тревожила ее растущая зацикленность на нем. Он жаловался друзьям: «Дус высасывает из меня воздух». «Он стал для нее всем», – замечает ее близкая подруга Ясемин Пиринччиоглу. «Она сходила по нему с ума, как девочка, – говорит Жиль Дюфур. – Это была страсть, но страсть детская». Как леди Каролина Лэм Байрона, Дус как могла старалась понравиться грешной стороне Рудольфа: она коротко стриглась, одевалась мальчиком и, «движимая своего рода горячкой», даже отправлялась с ним в Булонский лес. Она была крайней собственницей и «вставала на пути» других женщин, в том числе Лесли Карон, когда ей казалось, что они слишком приближаются к нему. «Она была так всецело влюблена в него и так ревнива, что я просто не боролся». Мальчики Рудольфа представляли меньшую угрозу. Франк, которого Дус называла «несерьезным – так, легкий завтрак», в основном проводил выходные с Рудольфом на улице Мурильо, так как сам жил в кампусе за городом. «Дус всегда старалась получше устроить Рудольфа. Если я был в фаворе, она была милой; если нет, она не обращала на меня внимания». При первой встрече с Робертом она удивила его, сказав: «Я должна остерегаться тебя», но вскоре поняла, что с ним ей придется смириться.

Примерно полгода два приятели «накладывались» друг на друга, а Рудольф радовался, натравливая одного на другого, до того, что заставлял обоих в одно и то же время останавливаться у Гослингов. «Роберт ужасно ревновал», – вспоминала Мод. «Они были такие разные, – говорит Руди ван Данциг. – Франк как будто немного смущался из-за создавшегося положения. Не было ни следа, ни намека о том, что между ними происходит что-то сексуальное, в то же время с Робертом все было вполне очевидно». Весной 1979 г. Рудольф, у которого установились «довольно регулярные отношения» с Робертом, начал ясно давать понять Франку, что он его не держит. «В сорок уже умеешь со всем управляться, и все развивалось довольно естественно. Я сказал Рудольфу: «Ты знаешь, где меня найти. Когда я тебе понадоблюсь, звони». Для меня это всегда было больше эмоциональным, чем физическим, так что для меня не составило труда остаться друзьями».

Унаследовав предпринимательские навыки от отца, Франк все время сохранял свою независимость; он намекал, что хочет пробиться сам. Зато Роберт был готов всецело пожертвовать собой ради Рудольфа. «Он хорошо подходил Рудольфу. Он умел все делать», – говорит Шарль Жюд. В самом деле, он был необычайно умелым. Он следил за гастрольными приготовлениями, бронировал столики в ресторанах, устраивал званые ужины в «Дакоте», искал партитуры в библиотеке Гарварда и даже брал на себя роль неофициального пресс-атташе. «Я был связующим звеном между Рудольфом и «Сьюзивузи» [Эйлин Меле, которая вела ежедневную светскую колонку «Сьюзи» в The Washington Post]. И в то время как Франк предпочитал видеться с Рудольфом наедине – «Меня совершенно не волновала светская жизнь», – Роберту больше всего нравилось в обществе тех, кого Мод называла «богатыми дамочками Рудольфа». «Он просто растворялся, стараясь привести всех в гармонию с Нуреевым», – заметила Виолетт Верди. Роберт был, как он прекрасно понимал, «рабом Рудольфа», но признает, что согласился на такую роль добровольно. Кроме того, как заметил Рудольф, «быть рабом значит, что делаешь что-то без удовольствия», а Роберт был очарован новой жизнью. «То были замечательные годы. Мне было двадцать пять, я колесил по всему свету, писал книги и любил быть с Рудольфом – не думаю, что что-то могло быть лучше». В летний отпуск в 1980 г. они снова отправились в круиз по греческим островам и побережью Турции на яхте Перри Эмбирикоса. Рудольф любил яхты; в отличие от огромного лайнера «Атлантис II», «Аспазия» была шлюпом, вмещавшем десять человек. В тот раз с ними были Гослинги, и Найджел отмечал особенно памятные образы Рудольфа: «В мятой соломенной шляпе, джерси и крошечных плавках он стоял в порту, любовался, как мальчик прыгал со скалы в воду, потрясая местных жителей, но сам того не ведая… Р. занимался у станка на палубе после заката, и на него глазели десяток ребятишек на пристани». Днем они плавали в пустынных лесистых бухтах и лазили вслед за Рудольфом по «фантастическим склонам», где присматривали места, на которых можно построить дом. Он уже решил, что в Турции, с ее грунтовыми дорогами и маленькими деревянными домами, «пахнет домом», и сказал Гослингам, что задний двор одного крошечного кафе – «заросший цветущими вьюнками, цыплятами и деревянными сараями» – очень похож на двор за его избой в Башкирии. Он изумлялся, сколько слов – в том числе имена его родственников – звучат по-татарски так же. «Фарида» – это «Фериде»; «Хамит» или «Хамитола» – очень распространенное имя; «Резеда» – это «Решиде»; «Гузель» значит «красивая», – говорила его турецкая приятельница Ясемин Пиринччиоглу. Он вспоминал Уфу всякий раз, как видел, что люди сидят на подушках на полу; крестьянки на ходу пряли шерсть или несли воду в двух котелках, подвешенных на палке, которую они несли на плечах, – «совсем как моя мать». Ближе к концу путешествия у них была одна крайне тяжелая ночь, когда Рудольф как будто решил напомнить всем о своем превращении из крестьянского мальчика в суперзвезду. Вместо того чтобы ужинать на яхте, как в предыдущие вечера, когда они ели дикого кабана, убитого капитаном, все отправились в кафе у воды вместе с командой, местным священником, директором школы и полицейским. Когда оказалось, что в меню ничего нет, кроме жирной рыбки и хлеба, Рудольф, который заметил более соблазнительную провизию в кафе напротив, внезапно встал и вышел. Как записал в дневнике Найджел: «Ужин закончился в полном замешательстве. Когда мы направились на яхту, мы прошли мимо Р., который в одиночестве сидел в своем кафе и доедал большую рыбину. Он заговорил было, но Эмбирикос, который тоже успел напиться, рявкнул ему, что это непростительно, заперся в своей каюте и не выходил, пока Рудольф через сутки не ушел… Р. просто сказал: «Он не заботился обо мне как надо». Он был одиноким героем байроновского типа, мизантропом, которому «равны падения и взлет, / Лишь бы из тех, среди кого живет / И разделять чью долю осужден, – Добром иль злом мог выделиться он». Однако подобные происшествия показывали и нигилизм, который все больше проявлялся у Рудольфа, сознание абсурдности общественных условностей. В тот отпуск он увлекался «Дневником писателя» Достоевского. «Таскал его повсюду, – вспоминал Найджел, – читал урывками на палубе, в каюте, на пляже, среди сосен и в горах», и книга подпитывала растущую в нем горечь по отношению к миру, убеждение, что и с ним, как с писателем, «обошлись несправедливо».