Геносказка - Константин Соловьев

Удары изнутри автоклава сделались слабее и реже. Некоторое время они еще звучали, потом затихли. Кажется, что-то забулькало, но Гензель не мог сказать этого наверняка. Он вдруг понял, о чем промолчала Гретель. И что ему следовал) сообразить давным-давно.

А еще мнил себя канарейкой, старый дурак.

Сын Карла нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Прежде равнодушный, с тупым, как у коровы, взглядом, он сделался беспокоен и оживлен, точно употребляющий эндорфины уличный мул в ожидании очередной дозы.

— Сохраняйте спокойствие… — бормотал он, пританцовывая. — Сохраняйте спокойствие.

Он повернул еще несколько рычагов и крутанул большой вентиль. По трубам, всхлипывая и булькая, стало ползти из автоклава что-то густое. Сын Карла по-детски улыбался и гладил трубопровод, как любимого котенка. Его маленькие глаза светились ликованием. С грохотом раздвинув груды мусора, он вытащил откуда-то большой жестяной таз и водрузил его под своим аппаратом.

А потом в подставленный таз потекла, шлепаясь, тягучая ярко-алая жижа, густая и маслянистая. Гензель знал, что это. Хоть и пытался убедить себя, что не знает. Жижа все текла и текла из крана. Сын Карла некоторое время завороженно глядел на нее, потом не удержался и, жадно урча, стал пожирать прямо из таза, мгновенно перепачкав лицо.

Гензель слышал лишь сытое шипение автоклава. Изнутри металлической оболочки которого уже не доносилось никаких звуков. Тот, кто прежде издавал беспокойные удары, уже не нарушал тишины. Он стал абсолютно спокоен. Настолько, насколько это вообще возможно.

— Мы не канарейки, — невероятно спокойным голосом произнесла Гретель. — Из канареек не делают варенья, братец.

9

— Эта история не могла хорошо закончиться, — пробормотал Гензель, потирая ноющий подбородок.

На зубах хрустела ржавчина, от которой он то и дело отплевывался. Изначальное предположение оказалось верным — прутья клетки были слишком прочны даже для акульих зубов. Оставалось удивляться, что зубы остались на своих местах.

— Твое ворчание не очень воодушевляет, братец.

— Это единственное развлечение, которое у меня осталось. Не раз я был уверен, что очередной твой опыт нас погубит, но никогда не предполагал, что все случится из-за какого-то полена, которому медный грош цена! Нас погубило какое-то дерево!

Гретель даже не взглянула на него.

— Если на то пошло, нас погубила твоя безоглядность и неспособность предугадывать развитие событий.

Гензель рефлекторно клацнул зубами, точно пес, возле которого пролетела муха.

— Прекрати! Я не мог знать, что старый паук Варрава нас обманет!

— Ну разумеется. Он ведь выглядел таким славным стариком. Этого никто не мог предположить.

Он бросил пытливый взгляд на Гретель, но та сохраняла совершенно непроницаемое выражение лица. Гензелю внезапно расхотелось спорить, хотя еще минуту назад он едва не кипел от сдерживаемой ярости. Несколько дней, проведенных в заточении, скверно сказались на его терпении.

— Ладно уж, — буркнул он неохотно, взъерошивая волосы. — Мы с тобой друг друга стоим. Ты соорудила это деревянное чудовище, а я проявил глупость, пытаясь его поймать. Как ни крути, все одно. Ключ у Варравы, а мы с тобой скоро превратимся в варенье.

— Я не хочу быть вареньем, — вдруг сказала Гретель. — Не люблю сладкого.

— Ты, помнится, и головастиком не хотела быть… А сейчас это уже кажется мне недурным выбором. Чертово полено!

Гретель сидела в углу клетки, набросив на плечи камзол Гензеля: ее собственное платье практически не защищало от холода, царящего в обиталище сына Карла. Холод донимал их в течение нескольких дней — никаких отопительных приборов в убежище сына Карла не имелось. Гензель, невесело усмехаясь, видел в этом своеобразную логику. Продукты лучше держать в прохладном месте.

Со временем выяснилось, что холод и перспектива превратиться в несколько литров густой алой жижи — не единственные неудобства у гостей сына Карла. Голод и жажда также давали о себе знать.

С жаждой дело обстояло немногим лучше — сквозь прорехи в рифленой крыше в клетки просачивалась вода, собиравшаяся в углублении на полу. Ее было мало, выходило лишь несколько глотков в день, но Гензель заботливо собирал куском ткани все до капли. Почти всю воду он отдавал Гретель. Геноведьма, приходя на короткое время в себя, пила жадно, не замечая того, что себе Гензель почти ничего не оставляет. А может, замечая, но молчаливо соглашаясь с этим.

Но от голода спасения не было. И уже через три дня он превратился из досадливого обстоятельства в сущую пытку. Сын Карла не кормил своих гостей. Быть может, в его пустую голову попросту не приходила мысль, что им нужна пища. С его точки зрения, они были лишь сырьем для варенья, скоропортящимся продуктом.

Под конец четвертого дня Гензель готов был заплатить золотой монетой за черствую корку хлеба, но поблизости не оказалось никого, кто пошел бы на эту сделку.

— Все-таки достаток развращает, — пробормотал Гензель, пытаясь ногтем содрать с прутьев решетки мох и определить, годится ли он в пищу. — Когда-то, когда у нас не было и крыши над головой, мы могли голодать по неделе кряду, помнишь?

Гретель кивнула. Всегда молчаливая, в последние дни она практически не открывала рта. То ли экономила таким образом силы, то ли ее рассудок, подчиненный неизменной логике, попросту сделал вывод о том, что его дальнейшее участие не обязательно в столь безнадежной ситуации. Гензель и сам охотно впал бы в спасительный транс, но знал, что это бесполезно — в подобных условиях его тело, напротив, сосредотачивалось и требовало деятельности.

Акула, если ее заточить в прочную клетку, не впадает в апатию. Она будет рыскать вдоль решетки, дожидаясь удачного момента. Момента, когда можно будет сомкнуть челюсти, вырвав кусок сладкого, еще живого мяса…

— Удивительно, — Гензель улыбнулся воспоминаниям, — как мало нам требовалось когда-то для счастья. Только чтобы с неба не лил дождь, чтобы можно было спать прямо на земле, закутавшись в плащ… Изредка нам удавалось переночевать на сеновале, и мы считали это за величайшую удачу, помнишь?

Гретель молчала в своем углу. Ее голова лежала на согнутых коленях, волосы, когда-то уложенные в вечернюю прическу, торчали беспорядочными прядями во все стороны, напоминая диковинный цветок.

— Зачастую нас и в города-то не пускали — кому нужны нищие квартероны? И мы никогда не задерживались на одном месте больше недели. Нас точно гнало куда-то невидимым ветром, который мог переменить направление в любой момент и задуть с любой стороны света. Туле, Фрисланд, Руритания, Офир, Пацифида, снова Фрисланд, Сильдавия, Лаленбург… Помнишь, Гретель? А еще нам никогда не платили золотом. Да что золото, мы и серебро впервые увидели не сразу. Иногда весь наш с тобой заработок составлял краюху хлеба из скверной, генетически дефектной ржи. А иногда мы считали за счастье убраться живыми и здоровыми. Помнишь?