Ланарк: жизнь в четырех книгах - Аласдар Грэй

Многие засмеялись, и громче всех Уимз.

— Некогда я был молодым и амбициозным начальником отделения. Я открывал новые горизонты, у меня бывали творческие озарения, которые — поверьте, друзья, — граничили, как мне кажется, с гениальностью! Что ж, дерзость моя была наказана. Ныне я стою на самой вершине нашей гигантской пирамиды и более не созидаю. Мое дело — воспринимать, согласовывать и продвигать блестящие идеи молодых коллег, положение которых позволяет им действовать активно. Я изучаю варианты и без лишних эмоций отбрасываю те из них, что не соответствуют нашей системе. Такая работа задействует лишь очень малую долю человеческого ума.

— Ерунда! — жизнерадостно выкрикнул Уимз.

— Нет-нет, друзья мои, не ерунда. Обещаю, что уже через три года все те ограниченные навыки, которые требуются от главы совета, станут доступны гуманоидным схемам «Квантума — Кортексина», равно как ныне они способны выполнять обязанности секретарей и особых полицейских. Возможно, я стану последним лордом Монбоддо, полностью относящимся к человеческому роду. Эта мысль весьма польстила бы моему немалому тщеславию, если бы не прогресс в делах правления, который все заметят после этой перемены. Внезапно наступит всеобщее резкое ускорение. Да, нынешнее человеческое правление балансирует на грани. Но прежде чем обрисовать перспективы, я должен рассказать о шагах, которые нас сюда привели.

Итак, перенесемся на шесть тысячелетий назад и, взглядом зорче орлиного, посмотрим с Солнца на третью его планету: влажный и плодородный сине-зеленый шар. Пустыни не столь обширны, как сейчас, джунгли же, на тучных почвах, распространились шире, реки, засоренные кустарником, плавно переходят в болота. Нет ни полей в живых изгородях, ни дорог, ни городов. Присутствие человека прослеживается только в том месте, где западный край шара вкатывается в ночную тень. На этом туманном изгибе зажигаются далекие проблески: то жгут костры охотники на лесных прогалинах, рыбаки в устьях рек, кочевники-скотоводы или земледельцы, обосновавшиеся на тощих почвах между пустыней и джунглями, так как нас слишком мало, чтобы отвоевать у леса хорошую землю. Наши крохотные, размером с племя, демократии распространились по всему миру, однако куда больше, чем мы, на него влияют наши близкие родственники, белки: от них зависит выживание некоторых древесных пород. Мы живем здесь уже полмиллиона лет, но история, то есть бурные столкновения из-за принципов и дележ собственности, еще не началась. Не удивительно, что первые историки считали, будто мир был создан каких-нибудь несколько веков назад. Не удивительно и то, что, по мнению позднейших теоретиков, доисторические люди были инфантильны, дики, грубы и проводили время в противоборствах и совокуплениях еще более варварских, нежели в наши дни.

Однако для большого человекоубийства, как и для большого строительства, требуется немалое население, а за пятьсот тысяч лет деревянно-каменного века народу родилось меньше, чем за первые пятьдесят лет века двадцатого. Доисторическим людям постоянно приходилось сотрудничать, борясь с голодом, наводнениями, холодом, и это не располагало к особой взаимной ненависти; они укрощали огонь и животных, учились обрабатывать дерево, готовить пищу, шить, рисовать, изготавливать керамику и засевать поля. Эти ремесла до сих пор поддерживают существование большинства из нас. В сравнении с первым севом и первой жатвой зерновых культур наше собственное крупнейшее достижение — путешествие троих в мир мертвых и обратно в пуле из автоматического ружья — представляется редкостно причудливой и экстравагантной завитушкой на самой недавней странице человеческой истории.

— Чушь собачья, Монбоддо! Сам знаешь! — выкрикнул кто-то из сидевших по ту сторону круга от Ланарка.

В рядах чернокожих делегатов раздался смех. Ухмыльнувшись в их сторону, Монбоддо продолжал:

— Не беспокойтесь, мистер Кодак, современную власть все еще представляю я. Загарпунить другие планеты нам пока не под силу — инструменты еще только разрабатываются, и почему бы не допустить, что таким умным ребятам, как мы, нечего стыдиться своих предков. Но при всем том этот мелкобуржазный мирок егерей и деревенских ремесленников вызывает у меня скуку. Да, скуку. Я жажду высокомерной пышности эльдорадо и эфиопий. Великих стен и соборов. Чего не хватает этому доисторическому природному парку, где хомо сапиенс жил так долго и так мало после себя оставил? Не хватает избыточности: избытка пищи, времени и энергии, того избытка людей, который мы называем богатством.

А потому пропустим мимо себя еще уйму веков и вновь взглянем на земной шар. Самый большой участок суши разделен на три континента, между ними простирается сложной формы море. Широкая река к востоку от него не петляет по болотам, а четким путем пересекает плодородную геометрию полей и каналов. В обоих направлениях по ее сверкающей поверхности снуют суда и баржи, доставляя грузы в первый город — скопление кубов, конусов и цилиндров. В центре города стоит большой дом с башней. На его вершине, куда не добраться речному туману, несут службу небесные секретари; вращающийся купол небес они используют как световые часы, где солнце, луна и галактики указывают срок, когда вскапывать, жать, запасать. Под башней хранится богатство государства, священные излишки зерна — священные потому, что одного мешка достаточно для пропитания целой семьи в течение месяца. Это зерно не что иное, как накопленная жизнь. Кто им владеет, тот повелевает остальными людьми. Большой дом в наши дни принадлежит таким же людям, как мы: не сельскохозяйственным и промышленным производителям, а тем, кто ими управляет. Возле большого дома располагается рынок, откуда во все стороны, через поля и леса, расходятся дороги. Они исхожены людьми из племени, несущими сюда шерсть, шкуры и прочее, что можно обменять на источник жизни — зерно. В голодные годы они, чтобы разжиться зерном, будут продавать своих детей. Во время войны товаром станут враги, плененные в битве. Богатому городу войны приносят доход, так как городские руководители умеют использовать дешевую рабочую силу. Вырубается все больше деревьев, строятся каналы, ширятся обрабатываемые площади. Город растет.

Он растет, поскольку он живой организм, его артерии — реки и каналы, конечности — торговые пути, доставляющие товары и людей в его утробу — рынок. Мы, чье государство связывает воедино множество городов во множестве земель, не представляем себе, насколько священным местом казались первые города. К счастью, сохранились записи одного вавилонского библиотекаря, о том, каким предстал город перед глазами прибывшего туда человека из племени:

Он видит нечто, прежде никогда не виденное или не виденное… в таковом изобилии. Видит день, кипарисы и мраморы. Видит единство, сложное, но не хаотичное; город — существо, составленное из статуй, храмов, садов, жилищ, лестниц, гробниц, колонн, площадей, ровных и открытых. Ни в одном из этих творений рук человеческих — знаю — не находит он красоты; он взволнован, как взволновались бы сегодня мы, наблюдая сложную машину, назначение которой неизвестно, однако в строении угадываются следы бессмертного разума.

Да, бессмертного разума. Этот неумирающий разум обитает в большом доме, который является мозгом города, первым вместилищем общественного образования и современных государственных органов. Пройдет несколько веков, и он разделится на суд, университет, храм, казначейство, фондовую биржу и арсенал.