Принципы экономики. Классическое руководство - Томас Соуэлл

Первые публичные библиотеки в Нью-Йорке были созданы не государством, а предпринимателем Эндрю Карнеги, который также основал фонд и университет своего имени. Джон Рокфеллер тоже создал фонд под своим именем; филантроп финансировал Чикагский университет и множество благотворительных организаций. На другом краю мира индийский промышленник Джехангир Тата основал Институт социальных исследований (TISS), а предпринимательская семья Бирла создала по всей Индии многочисленные религиозные и социальные учреждения.

В глазах людей всего мира США — олицетворение капитализма, однако сотни американских колледжей, больниц, фондов, библиотек, музеев и других учреждений созданы на пожертвования частных лиц; многие из них сначала зарабатывали деньги на рынках, а затем тратили значительную, а иногда и большую их часть на помощь людям. Журнал Forbes в 2007 году назвал полдюжины американцев, каждый из которых пожертвовал на благотворительные цели несколько миллиардов долларов. Крупнейшим из них было пожертвование Билла Гейтса — 42 миллиарда долларов, то есть 42% его состояния. В процентном соотношении среди американских миллиардеров самым большим был вклад Гордона Мура, отдавшего 63% своего богатства. Если рассматривать население Америки в целом, то объем частных благотворительных пожертвований в пересчете на одного человека здесь превышает европейский показатель в несколько раз. Процентная доля национального продукта США, уходящего на благотворительные цели, в три с лишним раза больше, чем в Швеции, Франции или Японии.

Рынок как механизм распределения ограниченных ресурсов, имеющих альтернативное применение, — это одно дело, а то, как человек распоряжается полученным богатством, — совсем другое. Возвышенные разговоры о неэкономических ценностях часто сводятся к тому, что люди не желают, чтобы их собственные ценности с чем-то сравнивали. Если они выступают за спасение озера Моно[135] или сохранение какого-то исторического здания, то они не желают, чтобы при этом учитывалась стоимость таких программ, то есть чтобы в конечном счете не проводилось сравнение со всеми другими вещами, на которые можно было потратить те же ресурсы. Для таких людей нет никакого смысла задумываться, сколько детей из стран третьего мира можно привить от смертельных болезней с помощью денег, ушедших на спасение Моно или сохранение исторического здания. При таком взгляде на мир мы должны и вакцинировать детей, и спасти Моно, и сохранить здание — и еще сделать бесчисленное множество других добрых дел.

Тем, кто так думает или, скорее, реагирует, экономика в лучшем случае представляется досадной помехой, мешающей делать то, к чему лежит их душа. В худшем случае они считают экономическую науку чересчур узким, а то и морально искаженным взглядом на мир. Однако ее порицание связано с тем, что экономика — это изучение способов использовать ограниченные ресурсы, имеющие альтернативное применение. Все мы были бы гораздо счастливее в мире, где таких ограничений нет и где нам не приходилось бы делать выбор и идти на компромисс, с которым мы предпочитаем не сталкиваться. Однако мы живем (и жили на протяжении тысячелетий человеческой истории) не в таком мире.

Политику часто называют «искусством возможного», но это выражение точнее было бы применить к экономике. Политика позволяет людям голосовать за невозможное, отчасти поэтому политики популярнее экономистов; последние вечно напоминают, что бесплатных обедов не бывает, что за все приходится платить и что «решений» нет — есть только компромиссы. В том реальном мире, где люди живут сейчас (и, вероятно, будут жить еще столетия), компромиссы неизбежны. Даже если мы откажемся делать выбор, за нас этот выбор сделают обстоятельства, поскольку нам не хватает ресурсов для множества важных вещей, которые мы могли бы иметь, если бы только потрудились взвесить альтернативы.

Спасение жизней

Возможно, самые веские аргументы в пользу неэкономических ценностей связаны с человеческими жизнями. Люди поддерживают обходящиеся дорого законы, программы или устройства для защиты населения от смертельной опасности на том основании, что «если они спасут хотя бы одну человеческую жизнь», то они уже стоят потраченных на них средств. Какой бы сильной ни была моральная и эмоциональная привлекательность таких заявлений, они не выдерживают никакой критики в мире, где для ограниченных ресурсов всегда найдется альтернативное применение.

Одно из них — спасение других человеческих жизней иными способами. Мало что спасло столько жизней, как простой рост благосостояния. То землетрясение, которое убьет десяток людей в Калифорнии, погубит сотни людей в менее богатой стране и тысячи — в бедной. Богатство позволяет Калифорнии строить здания, мосты и прочие сооружения, способные выдержать гораздо большую нагрузку, чем аналогичные конструкции в бедных странах. Пострадавших в результате землетрясения в Калифорнии гораздо быстрее доставят в больницу; эти больницы намного лучше оборудованы, а медицинский персонал обладает более высокой квалификацией. И это лишь один из бесчисленных способов, которыми богатство спасает жизни.

Всевозможные стихийные бедствия происходят как в богатых, так и в бедных странах (например, США — лидер по количеству ураганов), только последствия этих катастроф совершенно различны. Швейцарская перестраховочная компания Swiss Re сообщила, что в 2013 году максимальные финансовые потери, причиненные стихийными бедствиями, были в Германии, Чехии и Франции. Однако наибольшие потери от стихии в человеческих жизнях в том году понесли страны третьего мира — Филиппины и Индия. Из-за высокой стоимости медицинского обслуживания и таких мер профилактики болезней, как водоочистные сооружения и системы канализации, бедные страны гораздо сильнее страдают от болезней, включая и те, которые в богатых странах практически полностью уничтожены. В чистом остатке получаем снижение продолжительности жизни в странах третьего мира.

Сколько жизней спасет тот или иной рост национального дохода, оценивается по-разному. Какой бы ни была конкретная величина — скажем, x миллионов долларов на спасение одной жизни, — все, что препятствует повышению национального дохода на такую цифру, фактически обходится в одну жизнь. Если какой-нибудь закон, программа или устройство стоит 5x миллионов долларов — как прямо, так и посредством торможения экономического роста, — то уже нельзя говорить, что они окупились, «если спасли хотя бы одну человеческую жизнь», поскольку они сделали это ценой пяти других жизней.

Пока ресурсы ограничены и им находится иное применение, избежать компромиссов невозможно. Это касается не только спасения жизней альтернативными способами. Не менее важен вопрос: какой ценой стоит продлевать одну жизнь? Кто-то скажет, что вообще нельзя определить ценность человеческой жизни. Но как бы возвышенно и благородно ни звучали эти слова, в реальном мире никто не станет тратить половину национального продукта страны на то, чтобы один человек прожил дольше на полминуты. Тем не менее такой поступок логически следует из утверждения, что жизнь имеет неизмеримую ценность.