Правитель империи - Олесь Бенюх

Билл Траппи вспомнил Вьетнам. Вот было время. За каждого пойманного или убитого партизана давали кругленькую сумму. Однажды они с приятелем набрели в джунглях на деревушку, в которой обнаружили тридцать шесть «партизан». «Ха! — сказал тогда Билл и толкнул напарника локтем в бок. — Ты займись мужчинами, а я поработаю с женским полом». Сейчас он ума не мог приложить, как они вдвоем дотащили до своего лагеря тридцать шесть голов. Измазались в крови, как черти — ведь головы надо было отрубить! Командир отряда долго и внимательно разглядывал каждую — верзила Генри бережно расходовал «зелененькие» Пентагона. Но вот он подошел к Биллу, похлопал его по плечу, сказал: «Славно потрудились, ребята!». А он был скуп на похвалы, этот верзила Генри.

Да, война — настоящее время для настоящих мужчин…

Билл вспомнил, как во время рейда по тылам их отряд ворвался в госпиталь для тяжело раненых. В отряде было четверо необстреляных юнцов. «Живые мишени! — радостно выкрикнул им Траппи. — Зарабатывайте деньги, мальчики. Стрелять только в голову, наверняка». Юнцы старались, зарабатывали, пули ложились кучно. «Недаром нас столько месяцев муштровали», — ответил один, меняя диск. Вдруг его стошнило. «Эк тебя вывернуло наизнанку, — укоризненно сказал Билл. — Видать недомуштровали малость». «Зато трое других — ребята крепкие», — в раздумьи произнес верзила Генри.

Да, война — настоящее время для настоящих мужчин…

Однажды Билл Траппи зашел в Сайгоне в ювелирный магазин. Вот было дело! Он долго вертел в руках золотые поделки, рассматривал на свет драгоценные камни, рукавом тер старинные серебряные браслеты. Хозяин магазина, низенький вьетнамец лет семидесяти, выкладывал с готовностью на прилавок свой лучший товар. «Желтая скотина, — думал Билл, улыбаясь и переходя от вещи к вещи. — Мы на фронте каждую минуту рискуем своей головой. А такие, как он, жиреют на нашей крови. Ну еще был бы белый — куда ни шло. А то чучело азиатское — и туда же, в Рокфеллеры метит». Подошли к старинной золотой маске. «Это реликвия историческая, — говорит вьетнамец. — Ей цены нет. Но из уважения к американской армии я готов ее отдать за десять тысяч долларов. Только наличными». «Только наличными», — согласился Билл. К тому времени он уже знал, что в магазине никого, кроме него самого и старика, не было. «Подержи-ка мой автомат, хозяин», — сказал Траппи. И с этими словами всадил свой армейский нож по самую рукоятку в сердце вьетнамцу. Ловкий парень был этот Билл. Из магазина он исчез незаметно. А сколько золота и камней прихватил! Военная полиция через полчаса весь квартал оцепила, свидетелей пыталась найти. Куда там! Ведь кроме всего прочего — силы, умения, Знания — Билл Траппи обладал одной редчайшей особенностью. Он был дьявольски везуч.

Да, война — настоящее время для настоящих мужчин…

Теперь, лежа на спине, Билл услышал отдаленный шорох. Подняв руку и тихо приказав наемникам молчать, Траппи прислушался. Шорох усилился. Через минуту стал слышен треск падающего под ударами мачете тростника. Мексиканцы сами шли в западню. «Сколько их?» — думал Траппи, безмолвно расставляя своих людей по углам поляны. — «Было бы человек двадцать, это то, что надо». Их было больше пятидесяти. Наткнувшись на засаду, они хотели бежать. По команде Билла шестеро были тут же сражены автоматными очередями. «Всем следовать за мной! приказал Траппи зычным голосом. — При малейшей попытке к бегству стреляем без предупреждения. Ясно? Пошли, амигос…»

В тот же вечер, сидя в баре местной гостиницы, Билл Траппи размышлял о том, что пора бы ему податься на границу с Сальвадором или Никарагуа. Здоровье пока есть. И жажда бить всех этих красных и цветных тоже есть. Жажда быть американцем, за которого никому и никогда не придется краснеть.

Америка! Благослови своего сына на священный бой за твои идеалы, за твое сегодня, за твое завтра.

И пусть всегда он помнит, что война — настоящее время для настоящих мужчин.

Он медленно шел по дну реки, погрузившись в нее по пояс. Ему безумно хотелось пить. И хотя он видел, что по реке проплывают вздувшиеся трупы животных и людей, он зачерпнул из нее обеими ладонями воду и поднес ее ко рту. И увидел, что это была не вода, но кровь…

И он страдал неимоверно…

И мечтал страданиями искупить великие грехи свои…

Из записей в его дневнике:

«Я — родной брат-близнец Иисуса Христа; но самый факт моего рождения всегда держался в абсолютной тайне; обо мне никто и никогда не говорил, не писал, не вспоминал. Люди не любят вспоминать о том, что им так или иначе неприятно или может хоть в какой-то степени, хоть в чем-то помешать.

До тридцати трех лет был я безвестным иерусалимским плотником по имени Геминар[11]- безвестным я и остался. Но события последних двух недель моей жизни… О!

Я вижу — вот вы там, в самом темном углу, хитро щуритесь, шепчете: „Сумасшедший!“ Вы, сэр, сами сумасшедший, если смеете хоть на миг думать так обо мне. Я смертельно болен. Я вишу, распятый на кресте, и из рук и ног моих каплет густая кровь. Все болит во мне нестерпимо. Да, это так. Но я не сумасшедший, нет. Пожалуй, никогда в жизни не имел я более ясную голову…

Слушайте. Ммм… Будьте милосердны, отгоните рукой или веткой мух от ран моих. Воистину, не раны наши, не язвы наши страшны, а те, кто жиреют на них. так вот, начиналось все со святой лжи. Со святой лжи в собрании Малого Синедриона.

Мы не часто встречались с братом. Каждая встреча была памятна. Не была исключением и та, последняя. Он никогда не приходил ко мне домой, говорил — не хочет навлекать на меня гнева храмовых священников (никто ведь не знает, что мы братья, а его считают вероотступником). А тут пришел. Уже вечерело. Дневная жара спала. С улицы потянуло дымком очагов и то и дело слышались голоса соседок, которые стряпали ужин и обменивались при этом последними новостями. Брат бесшумно юркнул в мой дворик и остановился у плотно затворенной им двери. Он приложил палец к губам, призывая меня молчать, прислушался к шумам улицы. Видимо, не найдя в них ничего настораживающего, он перевел дыхание и мы обнялись. Брат мой! Он был так же высок, так же худ, так же бедно одет — ветхий хитон, сношенные сандалии. На голове — светлая повязка, перехваченная тонким ремешком, ненадежная защита от солнца и пыли. И все же лучше, чем ничего. Долго мы стояли молча, обнявшись. Слушали, как бьются наши сердца.

Вы больше не улыбаетесь насмешливо и всезнающе? Еще бы, теперь и вы видите и эти косые лучи рыжего солнца, и лиловый хитон брата, и бурый пол дворика. И крики соседок слышите один голос молодой, задорный, разливистый, другой — глуховатый, сдержанный, чуть пригашенный жизнью.

Молодой голос: Этот бродячий проповедник-то, Иисус его имя, опять на рынке сегодня твердил, что любое богатство неправедно, и его должно приравнять к воровству.

Пригашенный жизнью голос: Так-то оно так. А торговцы что на это?