Фаворит - Валентин Пикуль

— Здравствуй, — сказал он. — Ты мне нужен…

Мертвый глаз его источал слезу. Потемкин величавым жестом запустил длань в вазу, на ощупь — цепкими, быстро бегающими пальцами — выбрал для себя репку покрепче. Потом сказал:

— Садись, братец. А ужинать прошу у меня…

Покои любимца Екатерины заполнял громкий хруст репы, которому с подобострастием внимали придворные, толпившиеся вокруг его оттоманки. Прослышав, что безвестный моряк приглашен к столу Потемкина, они отвесили ему церемонные поклоны.

— Пошли все вон, — тихо, но властно повелел Потемкин.

Царедворцы, продолжая кланяться, удалились.

— Скажи, почему нет у нас стопушечных кораблей?

— Не хватает продольной прочности. Оттого и стараются делать корабли в несколько этажей-деков — ввысь бортами.

— А разве у англичан нет стопушечных? — спросил Потемкин.

— Плохие. Как смастерят подлиннее, крак! — и пополам на волне. Вот испанцы, те секретом продольной прочности овладели. Я и сам бумаги немало исчертил — думал! Наверное, обшивку бортов надо стелить не вдоль, а вкось — по диагонали. Петр Великий тоже мечтал о стопушечных. Ничего у него не получилось. Сколько дубовых рощ сгубили — все на дрова пошли.

— Ты мне нужен, — повторил Потемкин.

Подхватив котенка, он направился в туалетную, где придворные кауферы ждали его с горячими щипцами для завивки волос, а гардеробмейстеры уже раскрывали шкафы с одеждами.

— Иди сюда! — позвал фаворит Прошку в туалетную. — Поговорим, брат. Ныне корабельное дело меня занимает. Плавать нам еще и плавать. Императрица у нас с большими фантазиями, ты ей расскажи, что знаешь о стопушечных… Садись против зеркала. Полюбуйся на себя, какой ты курносый и красивый!

Первый биограф Потемкина А. Н. Самойлов об этом времени сообщает: «В предыдущих главах объяснено было, как Григорий Александрович, еще достигая возмужалости, строил мысленно чертежи о возвышении своем через заслуги Отечеству и для того, чтоб некогда быть способным к делам государственным, прилагал великое прилежание… Судьба и счастие благоприятствовали его предначертаниям!»

Август 1976 — ноябрь 1979 года Остров Булли

Я связь миров повсюду сущих,

Я крайня степень вещества;

Я средоточие живущих,

Черта начальна божества;

Я телом в прахе истлеваю,

Умом громам повелеваю,

Я царь — я раб, я чернь — я Бог!

Г. Державин

Россия велика сама по себе, я что ни делаю, подобно капле, падающей в море…

Екатерина Потемкину (1787 г.)

Со смерти Потемкина миновало уже 38 лет… В морозную зиму 1829 года бедный казанский чиновник Текутьев санным путем пробирался в Яссы, чтобы из тамошнего госпиталя вывезти домой сына, обезноженного турецким ядром под стенами Силистрии. Время опять было военное, для России привычное. Давно остались позади теплые дома Полтавы, погасли огни уютного Елизаветграда, за Балтой открылись раздольные сгепи с редкими хуторами. Мело, мело… пуржило и вихрило! А за Дубоссарами кони шли, сторожа уши, опасливые. Казалось, ямщик сбился с пути, но в отдалении вдруг замерцал одинокий желтый огонь окошка.

— Уж не худые ль там люди? — обеспокоился Текутьев.

— Не, барин. Тут солдат живет…

Кони всхрапнули возле лачуги, утонувшей в снегу. Внутри убогого жилья сидел дряхлый солдат в обветшалом мундире с медалями «времен Очакова и покоренья Крыма».

— Верст сорок, почитай, станется.

— А чего ради, отец, живешь ты здесь?

— Я не живу, — отвечал солдат. — Охраняю.

— Что в экой глуши охранять можно?

— Место.

— Место? — удивился Тскутьев. — Какое ж тут место?

— Названия у него нет. Здесь вот, сударь мой, упал на землю и умер князь Потемкин, царствие ему небесное…

Только сейчас Текутьев заметил в углу, подле божницы с лампадкой, гравюру в рамочке. В картуше ее была надпись: «Изображение кончины светлейшего князя Потемкина-Таврического, равно как и местности, срисованной с натуры, и особ, бывших при сем горестном событии». Гравировал Скородумов с картины итальянского живописца Франческо Казановы. Текутьев прочитал и стихи, оттиснутые под гравюрою:

О, вид плачевный! Смерть жестока!

Ково отъемлешь ты от нас?

Как искра, во мгновенье ока,

Герой! Твой славный век погас!

Надменны покорив нам грады,

Сам кончил жизнь среди степей

И мира сладкого отрады

Во славе не вкусил своей…

Тыча пальцем в гравюру, старый солдат пояснял:

— И посейчас иных помню. Вот руки-то заломил секретарь евоный Попов, в белом мундире адмирал де Рибас, он Одессу потом строил… Плачет казачий атаман Антон Головатый, который запорожцев из-за Дуная вывел. А вот и сама графиня Браницкая, племянница Князева. Она-то пенсион для содержания поста нашего и отчисляла. Да что-то давно денег не шлет. То ли забыла, то ли померла. Ведь нас было тут трое. Но товарищей похоронил, один я остался. Христовым подаянием от проезжих кормлюсь.

— И давно ты здесь? — спросил Тскутьев.

— Еще матушка Катерина посадила нас тута, чтобы не забылось, на каком месте Потемкин преставился. Сказывали начальники тако: сидите, покедова памятник ему не поставят. Да что-то не слыхать, чтобы ставили… Вот и сижу! Жду…

Текутьев принес из возка дорожный баульчик. Накормил солдата. Табаку и чаю отсыпал, чарку наполнил.

— Не скушно ль тебе здесь, старина?

— Нет, сударь. Я про жизнь свою вспоминаю… — Вокруг на множество миль бушевала пурга. Под ее завывание ветеран рассказывал путнику: — А служить при светлейшем было нам весело. И никогда он нашего брата не обижал. Грех жаловаться! Под Очаковом, помню, на свой счет солдат рижским бальзамом поил, чтобы в шанцах не мерзли. От самой Риги до Очакова длинные обозы гонял — за бальзамом. Штука крепкая и вкусная! Сколько он палок об своих генералов изломал, но солдата ни кол и пальцем не тронул. Мы от него, кроме ласки, ничего не видывали… Нет, — заключил старый, — язык не повернется осудить его. Боюсь, что умру, и навеки забудут люди место сие важное…

Утром пурга стихла. Отдохнувшие лошадки сами нашли тракт до Ясс молдаванских. Текутьев, завернувшись в шубу, думал о встрече с калекою сыном, ему грезились памятные строки:

Се ты, отважнейший из смертных,

Парящий замыслами ум,

Не шел ты средь путей известных,

Но проложил их сам, — и шум