Дама Пик - Борис Седов

– Сейчас объясню, – сказал я и взял сигарету.

За время этого разговора я высадил уже чуть ли не треть пачки, а все никак не мог накуриться.

И только я настроился втолковать Кадиле, каким образом в невинных, на первый взгляд, словах могут скрываться ловушки, да привести ему в пример опытных следаков, которые ловушки эти самые расставляют так, что любодорого посмотреть, как от двери послышался лязг.

Все, кто был в камере, включая меня, моментально повернулись в ту сторону и услышали хриплый от хронического пьянства голос пожилого вертухая:

– Разин, на выход.

До меня не сразу дошло, что это моя фамилия.

Как-то я отвык от ее звучания. Все больше – Знахарь…

– С вещами, что ли? – весело поинтересовался я.

– Обойдешься, – так же весело прохрипел вертухай, – к следователю, на допрос.

Я не торопясь поднялся со шконки, сунул в карман сигареты и направился к распахнутой железной двери, покрытой не одним десятком слоев облупившейся краски.

Уже шагнув за порог, я обернулся и сказал:

– Если я не вернусь, считайте меня ватервейсом.

– Кем-кем? – послышался чей-то голос.

– Если вернусь – объясню, – ответил я уже из коридора.

И, подчиняясь команде вертухая, от которого за метр несло перегаром, встал носом к стенке, заложив руки за спину.

Капитан Анатолий Федорович Пинько давно уже перестал проклинать тот день, когда, будучи прекраснодушным юношей, верившим в то, что между добром и злом лежит хорошо видная всем пропасть, переступил порог милицейской школы.

Теперь он устал и забыл об этом.

А тогда он был уверен, что с его появлением в рядах стражей закона мир изменится и злодеи будут умирать у его ног в корчах, как граф Дракула, попавший на солнышко.

Однако через несколько месяцев он увидел, что тут что-то не так.

Еще чуть позже он убедился в том, что его будущая служба опасна, конечно, но скорее грязна, чем трудна.

Через два года он понял, что она настолько грязна, что его недавние надежды быть белоснежным ангелом возмездия со сверкающим мечом в деснице попросту смешны, а повязка на глазах у Фемиды имеется только потому, что ей самой противно смотреть на то, что она делает.

А когда Пинько покидал ментовское гнездо с новенькими погонами на плечах, в его глазах уже появился тот самый прозрачно-голубой слой, похожий на пленку жира на поверхности воды, который отличает официантов, таможенников и ментов, а особенно гаишников.

Некоторые глупые писатели описывают этот почти незаметный холодный слой во взгляде человека как свидетельство твердости и воли.

«Его холодный волевой взгляд…»

Нет. Это не так.

На самом деле это взгляд мертвеца.

Этот взгляд не дрогнет, когда его обладатель вытащит зарплату из кармана пьяненького мастера цеха, бредущего домой после получки. Эти глаза не метнутся стыдливо в сторону, когда коллега станет насиловать прямо на заднем сиденьи вонючего «Уазика» жалкую уличную проститутку, задержанную где-нибудь на Искровском проспекте. Обладатель этого мужественного холодного взгляда не смутится, передавая бандитам информацию об интересующем их человеке и зная при этом, что того ждет.

Пинько успешно прошел через все эти испытания и стал наконец законченной бессовестной тварью. Такой же, как и те, с кем он должен был бороться не на жизнь, а на смерть.

Вспоминая то далекое время, когда он был юн и чист, Пинько слабо удивлялся, и вся его прошлая жизнь представлялась ему нереальной и неразличимой, как лицо утопленника, медленно показавшееся вдруг неглубоко под водой.

Когда Пинько дослужился до следственного управления, что на бывшей улице Каляева, он уже совершенно свободно и непринужденно нарушал все законы и правила, которые составляли сам смысл его службы.

Он привычно врал всем без исключения, подделывал и крал документы, брал и организовывал взятки, покрывал нечистоплотных коллег, которые отвечали ему взаимностью, с наглой улыбкой прикарманивал личное имущество граждан прямо у них на глазах…

А после такой изнурительной работы, напившись с соратниками дешевой водки, горько сетовал на то, что все прогнило, что тех, кого он ловит, отпускают, провозглашал, стуча кулаком по столу, что «вор-р должен сидеть в тюр-рьме!», и вообще пытался страдать по безвозвратно утерянным чести и достоинству.

Пытался, но – не получалось.

Его мертвые глаза не умели видеть то, что кричало прямо в них, а холодная голова была занята несложными конструкциями, касавшимися исключительно стяжательства и безнаказанности.

Вчера Пинько вызвал майор Чередняк и, по привычке глядя собеседнику между бровей, дал задание.

– Завтра поедешь в «Кресты». Пропуск на тебя уже есть. Вызовешь Разина… Про Знахаря слышал? Вора в законе?

– Вроде слышал. Это он генерала ФСБ замочил?

– Ну, не совсем так… Но, в общем, тот самый. Знахарь, он же Разин Константин Владимирович. Да… Значит, вызовешь его, как бы на допрос, посидишь там с ним полчасика для виду и передашь информацию.

– Маляву, что ли?

– Маляву… Это зеки малявы посылают. Информацию, понял?

– Рискованное дело, – притворно нахмурившись, пробормотал Пинько, – сами знаете, контакты с арестованными…

Он исполнял давно знакомую роль в привычной игре.

Майор, хмыкнув, ответил ему соответствующей репликой:

– А риск оплачивается, между прочим.

И небрежно бросил на стол пять сотенных купюр серо-зеленого цвета.

На купюрах был изображен благообразный мужчина в высоком подпирающем щеки и подбородок воротничке, с улыбкой Джоконды глядевший куда-то в сторону.

Вчера майору передали две тысячи долларов.

Одна предназначалась ему лично, другая – тому, кто пойдет в «Кресты» и передаст Знахарю тщательно заклееную записку.

Майор подумал и легко откроил из тысячи, предназначенной гонцу, половину. Таким образом, его гонорар за участие в передаче информации составил полторы тысячи американских долларов. Он подумал о том, что лучше бы это были полторы тысячи евро, но…

Выбирать не приходилось. Тем более, что было необходимо дать денег ректору института, в котором училась бестолковая дочка Чередняка, предпочитавшая занятиям дискотеки, а книжкам и учебникам – легкие наркотики и половые члены студентов в количестве чем больше, тем лучше.

Пинько точно знал, что майор передал ему не все, что должен был, но все тот же голубоватый налет на глазах старшего по званию надежно скрывал истину от капитана, пытавшегося сообразить, сколько ему недодали.