Зимний путь - Амели Нотомб

Тем не менее, будучи совестливым человеком, я не забывал о побочных негативных последствиях: взрыв «Шератона» грозил нанести ущерб близлежащему Монпарнасскому кладбищу, а я, подобно всем убийцам, почитал больше мертвых, чем живых; и как прикажете разрушить башню Жюссье, не разорив при этом Ботанический сад, столь милый моему сердцу?!

Однако не следовало поддаваться этому соблазну и уступать доводам жалости. Я ведь собирался стать разрушителем, а не героем в глазах общественности. Кроме того, мне хотелось, чтобы моя акция была связана с Астролябией, а для этого нужно было уничтожить именно воплощение красоты.

Впрочем, если вдуматься, уничтожают ли злодеи что-нибудь другое? История человечества не знает примеров покушений на уродство. Ибо уродство, в отличие от красоты, не способно вызывать такие неистовые чувства, а следовательно, недостойно и таких усилий. Самое выдающееся безобразие способно лишь возмутить людей, но не более того. И только шедевры красоты внушают страсть, необходимую для их уничтожения. Монах Мисимы спалил дотла именно Золотой храм,[31]а не одно из тех кошмарных современных зданий, которые к тому времени уже обезобразили Киото. Вот вам и архитектурное воплощение слов Уайльда: «Но каждый, кто на свете жил, любимых убивал».[32]

Что ж, в Париже нет недостатка в красоте. Я сразу отмел мысль о Лувре — слишком уж его много. А если разрушить частично, то как выбрать между отделами фламандской живописи и греческой скульптуры? Меня обуревало множество идей: сады Пале-Рояля, Обсерватория, башня Сен-Жак, Нотр-Дам, и всякий раз я находил это бессмысленным. Нужен был монумент, который так или иначе был бы связан с Астролябией.

А что если спросить у нее самой?

— Скажи, есть ли в Париже такое сооружение, которое ты уподобляла бы себе?

Астролябия взглянула на меня и серьезно задумалась. Она все еще не вышла из кайфа, и потому мой вопрос не вызвал у нее подозрений. Ее ненормально расширенные зрачки казались больше самих глаз, взгляд был влажным и ласковым.

— Конечно, есть. Неужели не догадываешься?

— Нет. Может, катакомбы?

Она расхохоталась.

— Назови строение в Париже, для которого алфавит сыграл главенствующую роль, — сказала она.

— Понятия не имею.

— Тогда подумай о букве А.

Думать о какой-то букве алфавита во время кайфа — все равно что идти на штурм целой империи. Особенно если это буква «А», самая невинная из всех. В голове у меня возникла галлюцинация в виде черной гласной, сопровождаемая оглушительным гулом; телефонный звонок вытягивался в нескончаемое АААА, целые полчища двуногих А маршировали, размахивая причудливыми кинжалами, похожими на «А». Между прочим, некоторые малайские крисы[33]действительно напоминают по форме букву «А»: это почетное оружие, которым не приканчивают абы кого. Как правило, простых смертных кромсают на куски чем попало; одни только короли заслуживают убийства крисом в форме остроконечной буквы «А».

Не могу сказать, сколько времени я ломал голову над этой знаменитой гласной. Должно быть, Астролябии это надоело, и она нарушила мои раздумья:

— Но это ведь проще простого! Буква «А» вдохновила своего создателя на строительство самого известного парижского шедевра.

— Триумфальная арка?

— Да нет же! Эйфелева башня! Разве ты не замечал, что она имеет форму буквы «А»?

Я изумленно вытаращил глаза, как будто заново открыл для себя мир.

— Меня просто поражает, сколько парижан не знает о происхождении архитектурного символа их родного города, — продолжала она. — Гюстав Эйфель был безумно влюблен в женщину по имени Амели. Отсюда его навязчивая идея — создать гигантскую букву «А», и вот она уже больше века высится над Парижем.

— Неужели это правда?

— Конечно. Если бы эту женщину звали Ольгой, парижский символ имел бы совсем другую форму.

Астролябия легла на пол рядом с Альенорой и закрыла глаза. Две распростертые женщины, канувшие в дурманное забытье, вместе продолжали диалог с Великим Духом.

* * *

Я остался в одиночестве, потрясенный тем, что услышал.

Подумать только — я боялся, что мой разрушительный акт будет лишен смысла, и вдруг узнаю новость, которая и опьянила и ужаснула меня: оказывается, в этом деянии могут соединиться символ и реальность.

Теперь злодейский план предстал передо мной во всей своей психоделической ясности: до чего же все просто — нужно лишь направить самолет в Эйфелеву башню и уничтожить эту букву «А», которая связывала меня с Астролябией и Альенорой. Бывают такие поступки, в которых узнаёшь себя куда лучше, чем в самом чистом зеркале.

Конечно, в техническом плане у меня возникнут некоторые трудности. Но их я решил обдумать позже, а сейчас они меня совсем не интересовали. Мысль о разрушении Эйфелевой башни — вот чем я загорелся, вот что связывало значение моего поступка и красоту, ибо есть ли что-нибудь прекраснее Эйфелевой башни?! Я всегда восхищался ею, даже не зная, что это творение любви. И тот факт, что теперь я был посвящен в тайну создания башни, делал ее для меня еще дороже. Ах, какой молодец этот Гюстав Эйфель: воплотить свою единственную любовь в самом грандиозном заказном памятнике своей жизни!

Что ж, я сделаю нечто подобное, только со знаком минус: воплощу свою единственную любовь в разрушительном акте, самом грандиозном в моей жизни. Сожалею только об одном — что не увижу со стороны тот ослепительный миг, когда взрыв самолета обратит в прах железную даму. Зато никто не увидит того, что увижу я: как Башня вдали, сперва совсем маленькая, будет постепенно расти, приближаться, и вот она уже прямо передо мной — моя гигантская возлюбленная, которой я подарю поцелуй, самый жестокий в истории всех поцелуев, заслуживающий название поцелуя смерти.

Мне сразу стало ясно, что главная сложность заключена не в том, чтобы сладить с экипажем или освоить начала вождения самолета. Единственная проблема состояла в другом: как продержаться до завтра, то есть не проснуться с мыслью, что мои вчерашние решения — обыкновенный бред под кайфом. Чтобы избежать этого риска по «приземлении», я сформулировал для себя следующую ключевую фразу: я прав только в кайфе. Нужно будет повторять ее без конца, как только дурман начнет рассеиваться.