Магистр. Багатур - Валерий Большаков

…Гелла кормит Наталью, сидя на веранде. Её круглая, загорелая грудь так велика и так упруга, что дитёнку с трудом удаётся обхватить тяжёлую округлость и вжать ладошки в атласную туготу…

Сухов встал и осторожно прошлёпал к двери, боясь отдавить хвост коту. Спустился и вошёл в светёлку Олёны. Перешагнув порог маленькой комнатки, он замер, привыкая к тусклому мерцанию светца, в коем горела лучина.

Скрипнула кровать, и девушка легла на спину. Тёплое покрывало соскользнуло, обнажая груди, повторявшие формою опрокинутые чаши, и крутой изгиб бедра.

— Иди ко мне… — прошелестел в темноте вздрагивавший девичий голос. И Олег внял ему.

Сухов так и прижился у дочери мельника, стал на постой в доме на Пасынчей беседе. А вот Пончик переселился во дворец — беречь особу великого князя киевского от хворей с поветриями. Ярослав Всеволодович прозывал Шурика на новгородский манер — Олександром, всюду таская с собой. Оттого друзья перестали часто видеться, но Олегу скучно не было — служба его протекала бурно, каждый божий день он то в драку ввязывался, то в дуэли вступал. Шестерых новиков сотнику пришлось похоронить, зато остальные сплотились ещё пуще, ещё злее стали. В одиночку по Киеву они не ходили, отправлялись, если надо было или охота пришла, впятером. Задевать их не перестали, но делали это с оглядкой — новики могли и навалять обидчикам, а если у них самих не получалось, за своих вступался Олег.

Интересно, что ни Акуш, ни Яким Сухова не трогали — они держались как бы в стороне. Но было у Олега подозрение, что именно воевода с окольничим и ставили все или почти все «батальные сцены», напускали на него безбашенных и отмороженных — заплатив, подпоив, оговорив.

Правда, бросаться на своих врагов, выяснять с ними отношения Сухов не спешил — выжидал удобного момента. Да и куда ему было спешить?..

Двадцать первого марта, на Сорок мучеников, киевляне встречали весну — они открывали ставни, счищали снег с крыш, раскутывали молодые яблони в садочках. В этот день Олёна принесла с рынка, прозванного на Подоле «толчком» пару тёплых, только что испечённых «жаворонков» — со сложенными крылышками и чёрными изюминками вместо глаз. Ещё одна примета весны!

Снега рыхлели и сходили, открывая солнцу чёрные пашни. Земля парила, наполняя хрустально-чистый, студёный воздух запахами пробуждавшейся жизни. Только Днепр продолжал спать под холодным ледяным одеялом.

С самого утра Олег развёл суету — гонял своих новиков с горки на горку, сводил их в пары, и охотники-промысловики неуклюже фехтовали увесистыми деревянными мечами — тяжело в учении, легко в бою. Сам Сухов стоял на пригорке да покрикивал. Тут-то его и нашёл Коста Вячеславич[58] тысяцкий, поставленный главным над полком новгородским. Это был грузный человек, чрезвычайно широкий в плечах, однако впечатление неуклюжести было обманчивым, на самом-то деле Коста был весьма проворен.

— Здорово, Олег Романыч, — пробасил он и засопел.

— Здорово, коль не шутишь.

Посопев изрядно, словно соображая, что же сказать, тысяцкий заговорил прямо:

— Вчерась ты с Судимиром бился на мечах, цегой-то вы не поделили…

— Судимир? — нахмурился Сухов. — Это не тот ли конопатый, с рваным ухом?

— Он и есть! Медведь ему ухо порвал — зацепил удачно, не то бы всю башку снёс… — Снова посопев, Коста добавил: — Ты ж мог прибить Судимира.

— Мог, — подтвердил Олег.

— А не прибил, подранил только…

— Коста, — улыбнулся Сухов, — знаешь, я как-то не рвусь за славой палача. И не люблю устраивать чьи-то похороны — душу берегу, сколь возможно. Судимир напал, я дал сдачи… — Отвлекшись, он крикнул: — Олфоромей! Пусть твои отдохнут! Станята, раздай мечи своим!

Тысяцкий поглядел на пыхтящих новиков, осваивавших науку побеждать, и договорил:

— Судимир из Славны мне седьмая вода на киселе, родня дальняя, а всё ж родня. Спасибо, что не дал помереть дураку…

— Да не за что, — улыбнулся Сухов.

— А новгородцев своих я прижму, — пообещал Вячеславич, — пригляжу, чтоб к тебе не лезли. А то этот Влункович больно много силы взял — пущай своими новоторжцами вертит, как хочет, а моих не трогает.

— Яким поближе к князю прибивается, вот и оттирает всех, кто рядом, — локтями работает вовсю, кулаками машет. Может и подножку поставить…

— Ха! Да не выйдет у него ни хрена! Князюшка наш добра не помнит, а мне так зло его памятно. Вона, лет осьмнадцать минуло, как у Липиц битва была — должен помнить… А, да ты ж из греков… Липицы — это в родных краях Ярослава Всеволодовича. Сцепились тогда князья, никак земли поделить не могли. Тьму[59] народу перебили… Так что ж? Пленных новгородцев князь наш зарезать велел, а от Липиц первым дунул! И сдался первым же, а после у брата Константина прощение вымаливал и волости, а у тестя, Мстислава Удатного, чтоб жену возвернули, Феодосью Мстиславну. Во как! Князь поступает так, как его правая нога велит, — того повысит, этого понизит… Так-то вот. Разговорился я что-то не по делу… Я ж к тебе с другим шёл — Ярослав Всеволодович всех призывает до себе, гостей привечать будем.

— Это кого ж к нам чёрт несёт?

— Владимира Рюриковича, князя бывшего!

Бывший великий князь оказался мужчиной в возрасте. Одет он был пышно, с щегольской роскошью — сплошь соболя да парча, но вот дружину с собой Владимир Рюрикович привёл малую, да и ту наполовину из половцев собрал. Потому, видать, и зазвал Ярослава Всеволодовича, что сам он Киев удержать не способен был — силёнок не хватало.

Встречали князя на Бабином Торжку, где выстроились полки и дружина Ярослава Всеволодовича. Новики были оттеснены на задний план, поближе к народу — киевляне собрались толпами, жадно рассматривая прибывающих и встречающих.

Ярослав приоделся на киевский лад — в длинную зелёную свиту с красной каймой по низу и золотыми зарукавьями, сверху накинул синий плащ-корзно с серебряным позументом, на ноги портки натянул рытого бархату, а обулся в зелёные сафьяновые сапоги. Голову великого князя покрывала (так и хотелось сказать: венчала) круглая шапка с меховым околышем.

Ярослав Всеволодович вышел к Владимиру первым, как всякий любезный хозяин.

— Здрав будь, Володимер! — сказал он.

— И тебе поздорову, — ответствовал Рюрикович.

Дружески приобняв Владимира, великий князь киевский повёл его в круглостенную Гридницу, что возвышалась в полусотне шагов от Десятинной церкви. Это была массивная ротонда, саженей[60] десяти в поперечнике. С внешней и внутренней стороны Гридница имела по шестнадцать полуколонн-пилястров, а посередке обширного круглого зала находился массивный кирпичный столб в четыре обхвата, поддерживавший свод. Свет в ротонду проникал через арки окон, проделанные наверху между пилястрами, рассыпая яркие блики по фрескам, изображавшим сцены охоты, и по обливным керамическим плиткам.