Феликс и Незримый источник и другие истории - Эрик-Эмманюэль Шмитт

Он провел мизинцем линию на своей карте и с довольным видом объявил:

– Сиеста!

Вот на сей раз я его одобрил. Наконец-то здравое решение, самое лучшее за долгое время путешествия! Я откинул свое кресло. Мама, сидевшая сзади, уже спала. Африка действовала на нас с ней совсем по-разному. Насколько я ощущал себя здесь чужим, настолько же она была тут в родной стихии. И держалась в своем оцепенении так же спокойно и доверчиво, как ребенок, которого уложили спать в холодке. Она, конечно, по-прежнему не разговаривала, не слушала, не смотрела по сторонам – никаких перемен к лучшему, – однако ее тело наливалось какой-то новой, чисто животной силой. Вот как губка, пропитанная водой, дает ей свободно стекать, так местная засуха оживляла Маму.

Сент-Эспри подмигнул мне и надвинул на глаза шляпу.

– Приятных тебе снов, милый Феликс!

Да, совсем забыл сказать: мой родитель вдобавок еще и любил меня и демонстрировал это каждую минуту!

В общем, все последние недели я терпел адские мучения… Мама вела себя как зомби, а неизвестный отец буквально обожал меня.

Я устроился поудобнее и закрыл глаза. В такой кошмарной жаре заснуть нельзя, можно только погрузиться в бесчувственное состояние. Что я и сделал – словно оступился и с облегчением полетел в бездонную пропасть забытья.

Тогда, в Париже, в самый страшный вечер моей жизни, Сент-Эспри появился в дверях нашей квартиры, как само Провидение. Должен признать, что он моментально вник в ситуацию и оказался на высоте положения. Поставленный в известность Бамбой – дядей, который не был моим дядей и который разыскал его координаты через интернет, – он воспользовался стоянкой своего корабля во Франции, чтобы добраться до Бельвиля, найти бывшую возлюбленную и встретиться с родным сыном.

В своем письме Бамба не скрыл от него плачевное состояние Мамы, зато умолчал о том, чем кончилась эта история. Это я объяснил своему родителю причину внезапного пробуждения Мамы в то роковое утро: она пришла в себя лишь для того, чтобы совершить преступление. Пятеро отравленных подрядчиков находились в больнице, и мы боялись, что они подадут на нее жалобу. Если бы мы смогли купить их молчание путем жирной взятки, они не стали бы поднимать шум, но у нас пропали все сбережения. Я не хотел упоминать о роли Бамбы в этом бедствии, потому что инстинктивно чувствовал, что такая развязка позволит Сент-Эспри выступить в совсем уж благородной роли спасителя. Моя первая встреча с этим незнакомцем привела меня в восторг: мы беседовали – пусть даже и на грустную тему – как мужчина с мужчиной, как люди, несущие ответственность и за себя и за других. По его лицу я заметил, что он одобряет мое здравомыслие.

– Отведи меня к твоей матери, – решительно сказал он.

Мы вошли в кафе, где мадам Симона уже опустила железную штору и приглушила свет, чтобы нам не мешали случайные посетители. Признаюсь: еще несколько секунд я надеялся на чудо: а вдруг Мама исцелится при виде Сент-Эспри? В кино можно часто видеть такие сцены, когда возвращение близкого человека пробуждает память того, кто, казалось бы, безнадежно замкнулся в себе.

Увы, реальная жизнь похожа на фильмы не больше, чем фильмы на реальность… Мама посмотрела на Сент-Эспри как на пустое место, не обратила на него никакого внимания.

Реакция последовала со стороны мадам Симоны: она вперилась в пришедшего со словами:

– Черт подери!

– Простите?

– Я сказала: черт подери!

Сент-Эспри поклонился ей:

– Добрый вечер, я отец Феликса.

Это заявление привело меня в полное замешательство. Какой еще отец?! Что он мелет?! Он не был моим отцом, он был любовником моей матери, случайным любовником, транзитным любовником, источником спермы, которую она выбрала, чтобы произвести меня на свет. Я не испытывал к нему никаких родственных чувств. Тоже мне – отец Феликса!

– А я сразу это усекла, – отрезала мадам Симона. – Фату мне все рассказала…

– Вот как? И что именно?

– Что вы… ну… что вы…

– Так что же?

– Я-то думала, она прихвастнула… но нет, вовсе нет.

Она густо покраснела и, нагнувшись ко мне, прошептала:

– Знаешь, Феликс, будь я таким, как он, мне, может, и захотелось бы остаться парнем.

Я пожал плечами. Меня меньше всего интересовала красота моего папаши; даже его появление казалось мне ненужным: я с малых лет привык жить и думать самостоятельно, без него. И его присутствие уже начинало меня раздражать. Тем временем к нам подошли завсегдатаи бара.

– Ррро! – воскликнула мадемуазель Тран, застыв в изумлении перед Сент-Эспри.

Робер Ларусс и господин Софронидес только чопорно кивнули ему в знак приветствия, не смея заговорить, и вернулись на свои табуреты. Судя по их лицам, красота моего родителя внушала им робость, но при этом ничуть не задевала их достоинства. Находясь на высшей степени совершенства, она создавала некое равенство вокруг себя: все некрасивые, заурядные – словом, обычные люди образовывали единое, однородное сообщество, в котором никто не мог с ним соперничать. В результате он не унижал безобразных, а, напротив, поднимал их до общего скромного уровня, за что они чувствовали к нему смутную признательность.

Вместе мы обсудили сложившуюся ситуацию. Мадам Симона повторила: для подрядчиков главное – башли. И если им ничего не достанется, они будут преследовать Фату по закону: подадут на нее в суд и получат денежную компенсацию, а она потеряет свободу. Короче, будущее грозило ей тюрьмой и долгами. Или психушкой и долгами.

– Вот разве только сбежать… – подсказала мадам Симона, обращаясь к Сент-Эспри.

– Да, увезите ее отсюда! – одобрительно воскликнул господин Софронидес.

– Возьмите Фату на свой корабль, и ее не найдут, – добавила мадемуазель Тран.

Но тут уж я не вытерпел и взял слово:

– Минутку! Что это вы распоряжаетесь моей матерью, как вещью! А я – что будет со мной, если она сбежит с этим господином?

– Я твой отец, Феликс.

– Ну да, отец – на один вечер! После двенадцати лет отсутствия. Если ты надеешься украсть у меня Маму, то напрасно беспокоишься!

И тут до них дошло, что я обозлен до крайности и вот-вот расплачусь. Меня била дрожь, я весь вспотел и уже начал жалеть, что не выбросился из окна седьмого этажа, избавив себя от этой гнусной сцены.

– Феликс прав, – подтвердил мой родитель. – Бегство не решит нашу проблему. Я заплачу подрядчикам, чтобы заткнуть им рот.

Он достал из кармана пиджака бумажник шагреневой кожи, раскрыл его, и оттуда выпала целая колода банковских карточек, которые, словно повинуясь рукам фокусника, веером разлеглись на столе. Их было великое множество – голубые, платиновые, золотые. Из многих банков. Из многих стран. Просто супер, ничего не скажешь!

Мы уже всему перестали удивляться: нам с первой же минуты стало ясно, что мой родитель выше всяких похвал. Во всем – во внешнем облике, в элегантности, в моральном отношении, в благородстве, в рыцарском духе. И тот факт, что он был еще и богат, только дополнял эту картину.