Ты была совсем другой - Майя Кучерская

Я усмехнулся и вышел.

Дождь усилился. Машина стояла рядом, я еще мог вернуться, передумать, но я взял и пошел. Вот оно, мое путешествие, доктор, начинается, наконец, вот мой великий поход.

10.

Смотреть и слушать, требовал рецепт. И указывал мне на Чистые, я повернул из переулка налево. Здесь вовсю колотила стройка, Собянин перестраивает Москву, рабочие в блестящих черных плащах сидели в траншеях, натянув капюшоны, и продолжали работать, что-то сверлить и копать, несмотря на сыплющий с неба дождь. Пешеходы пружинили по узким деревянным мосткам, поднимали зонты повыше, чтобы они не исполнили кружащийся быстрый танец. Я тоже вытягиваю руку с зонтом вверх и слышу, как ухает сердце, ему больно, ему не нравится, как я вытягиваю руку, сам не знаю отчего, но мне хочется сейчас зарыдать, и я вжимаю ногти в ладони: смотреть и слушать, говорю я. Слушать и смотреть, и внутренний крик неожиданно замирает.

Мясницкая плавится в подвижной пленке воды. Сквозь неплотные облака льется солнечный свет, отражаясь в мокрой плитке, улица сияет. Дома, урны, фонари, лавки скашивают глаза вниз и любуются собой в зеркало.

Все торопятся, им не до блеска этой широкой и очень изменившейся улицы, в которой из прошлого только чайный домик Перлова. На общем лаковом, сильно подчищенном фоне он выглядит блекло, хотя когда-то был здесь самым праздничным и цветным.

Навстречу мне шагает белоголовый дед без зонта, зато в темно-зеленом целлофановом пакете-треуголке «Маркс и Спенсер» на голове. Старик желтоглаз и сосредоточен, ему нужно дойти до метро и не уронить головной убор. За ним едет девочка с косичками на самокате, бодро и энергично толкается ногой, она в прозрачном целлофановом дождевике, ей смешно так катиться, и она улыбается, вслед спешит ее мама, молодая и недовольная. У мамы ни дождевика, ни зонта, дождь застиг их внезапно, и она морщится – мокро, зябко.

А вот и новые родители под просторным синим зонтом, он и она, в кожаных куртках, энергично обсуждают что-то, обгоняя прохожих, мальчик лет восьми в черной куртке, но со сброшенным капюшоном, на волосах его дрожат капли, с волос льется вода! Родители не видят, они говорят о своем, о чем-то срочном, важном, сын еле поспевает за ними и очень хмур. Коротко стриженный белобрысый парень, рыхловатый, светлоглазый, задумчиво глядит перед собой, к нему жмется девушка с распущенными волосами, некрасивая, с довольно глупым, но, скорее, счастливым выражением лица (первое свидание?), в кремовом плаще. Вокруг шеи ее парит шарфик с крупными ярко-розовыми экзотическими цветами. Слушай, пацан. Твоя девушка – патентованная идиотка. Но парню, кажется, все равно.

Странное дело: оттого, что я должен это потом описывать, я делаюсь внимательнее. Каждое мгновение обретает вес, потому только, что ему предстоит быть зарисованным. Вот какой простой рецепт дал мне доктор Грачев.

Внимание наполняет мгновения смыслом. Осмысление заливает их значением и утяжеляет. И потом этот вес перетекает в слово.

Вот как я поумнел минут за пятнадцать.

Локоть начинает отчаянно мерзнуть, это на него льется с зонта. Зябко, хорошо хоть догадался нацепить любимую кепку, бежевый вельвет, но зачем было напяливать летний светлый пиджак? Где я увидел лето?

Озираюсь на витрины – кафе, ресторан, – и как на экране, крупным планом – компания немолодых людей дружно, но не синхронно поедает что-то; похоже, родственники, не разговаривают, только жуют, подкладывают и тычут вилками, после кафе – бар. За столиками снова расселись статисты.

Впереди раздается музыка, небольшой особняк и крыльцо, по козырьку его бегут разноцветные огоньки, мокнут ярко-розовые шарики, привязанные под крышей, из репродуктора вырывается обрывками веселая музыка – музей Алисы в Стране чудес. Что-то новое. Надо б сходить с мальчишками. Из музея выскакивает человек в костюме кролика, с белыми ушками, и выкрикивает: «Все на представление! Сегодня. Всего через час. Просим!»

И я спасаюсь бегством. Холод и сырость забираются под рубашку. Хочется погреться, но где?

В следующей высокой умытой витрине стоят оловянные солдатики на высоком кубе, старинные напольные часы, у подножия часов присела фарфоровая кукла в бархатном свекольном платье. Лицо ее кажется мне странно знакомым, только вот не могу сообразить, кого же она напоминает? Офорты и желто-зеленая картина в золотой раме со среднерусским пейзажем, рожь-лес-речка – антикварная лавка! Толкаю дверь, звякает колокольчик, захожу. Здесь тепло, сухо, дремотно. Мой приход остается словно бы незамечен.

Две продавщицы без лиц сидят на стульях за прилавками и переговариваются страшно лениво, они, кажется, почти уже спят. У нее совсем коротенькая юбочка, – говорит одна. – Мини? – откликается не сразу другая. – Нет, еще короче. – Смотри, просвет вроде бы, – первая кивает на окно. – Мечтай-мечтай, просвет… – отзывается другая и сладко зевает.

Меня так и подмывает спросить: извините, я не очень вам помешал? Вашему захватывающему разговору?

Тут я замечаю, что мы не одни, в глубине магазина стоит человек в темно-сером костюме, белой рубашке, тоже местный, вроде охранника – и ему совсем уж скучно.

С зонта капает на пол, я стараюсь держать его пониже, оглядываюсь.

На прилавке прямо передо мной – гора поверженных неработающих круглых часов. Все показывают разное время, все молчат. Когда-то у меня были похожие часы на цепочке, приобрел за два рубля у метро – как я ими гордился! Вынимал каждые пять минут, пока не забыл у Толика в ту самую важную в жизни ночь. Двигаюсь дальше – в стеклянную часть. Сервизы, чашки, блюда, кувшины, графины и графинчики для настоек.

В отдельном шкафу в середине магазина – фарфоровые фигурки, на верхней полке – такса цвета коричневой оливки, две птицы, маленькая и покрупней, белая овечка в завитках, прилегла отдохнуть в теньке вазы с цветочным барельефом.

Спрашиваю продавщицу, сколько стоит вот эта птичка с красной грудкой, – продавщица, та, что зевала, как раз перестала говорить с подругой и почти погрузилась в кокон теплой дремы, втайне она недовольна мной, зачем бужу, напрасно беспокою. Она не сомневается: я – праздный гуляка, не покупатель, бездельник, заглянувший в магазин погреться и обсушиться чуть-чуть. Что недалеко от истины. И все же долг побеждает, она поднимается с видимым трудом, долго возится в невидимых мне бумагах под прилавком, наконец достает список с ценами, рассеянно листает файлы.

Птичка с красной грудкой в списке зовется «голубка». Я прошу перепроверить: какая же это голубка! Нет – «голубка». Вторая, с коричневой глянцевой спинкой, покрупнее и погрубее – «малиновка», – но в это еще можно поверить. Все равно, покупаю голубку, которой снится, что сегодня она снегирь, за 1800 рублей. Продавщица щедро оборачивает ее в тонкую шуршащую бумагу цвета ванили, протягивает мне получившееся гнездо.

Опускаю его в карман.

Пора уходить, но именно с этой минуты лавка начинает мне по-настоящему нравиться. И продавщица проснулась, глядит приветливо, все-таки что-то купил у нее, и подружка ее заинтересованно следит за нами. Я мнусь у входа, левей от дверей, на отдельном столике – башня книг. Альбомы разных калибров, фолианты о художниках, в середине стопки книжка небольшого формата в темно-синей коленкоровой обложке. Сонник. Факсимильное издание. Открываю наугад.