Дело судьи Ди - Хольм ван Зайчик

– У меня так тоже случается.

Возникла неловкая пауза. Это всегда бывает, если на минутку вдруг случайно разговорятся незнакомые люди – и, когда первая, вызвавшая беседу тема исчерпывается, начинают прикидывать про себя, продолжать ли разговор нарочно или отвернуться, напоследок порадушнее улыбнувшись негаданному собеседнику.

– А вы, драгоценный преждерожденный, не знаете, часом, – нерешительно спросил Богдан, – отчего мы так долго не взлетаем?

– Часом, знаю, – сказал попутчик. – Какая-то группа паломников в последний момент поспела взять билеты. Как снег на голову свалились. Вылет задержан, не бросать же богомольцев тут сидеть, другого рейса дожидаться… Вон, видите, они поспешают?

Богдан, подавшись вперед, заглянул в только что покинутое им окошко. Действительно, от здания воздухолетного вокзала почти бегом торопились прямо через бетонную равнину четверо мужчин – судя по одеяниям, магометанского закона.

– Я слышал краем уха, они тоже в Улумуци, – сказал словоохотливый Усманов. – Месяц странствовали по здешним мазарам, а теперь хотят поклониться главной мечети Цветущей Средины… Не наши, не ордусяне.

– Ах, даже так, – поднял брови Богдан. – Истовые какие… А откуда, не знаете?

– Нет, не было разговору. – Усманов слегка пожал плечами.

Паломники торопливо взбегали по трапу. Лицо одного из паломников показалось Богдану смутно знакомым.

– Точно не наши? – невольно спросил он. Усманов отвернулся от окна и чуть удивленно уставился в лицо Богдану:

– А почему вас это так…

– Да нет. Вроде как знакомого увидел.

– Это вряд ли.

Сейчас до входящих в отверстый люк воздухолета паломников было не более семи шагов, и ошибиться было очень трудно. Это лицо Богдан видел вчера на фотографии, которую показывала Рива.

Молодой талантливый астрофизик-стажер из алжирской провинции… Как его…

Да нет, чушь. Месяц по мазарам путешествуют, Усманов сказал, – а каникулы в училище при обсерватории только три седмицы назад начались.

Чушь.

“Боинг” утробно загудел, принявшись прогревать моторы наконец, а трап, дрогнув, поплыл прочь.

Взлет. Снова.

Небо стало фиолетовым, а земля внизу темной и смутной, похожей на вечернюю тучу, – острое солнце неудержимо катилось на запад, а воздухолет рвал разряженный воздух стратосферы, стремясь в противуположном направлении, на восток, навстречу новому, еще не родившемуся дню, который будет уже завтра; то самое завтра, о котором сказала, прощаясь, Фирузе: до завтра, любимый. Завтра… Бодрый Усманов оказался собеседником ненавязчивым; приветлив и разговорчив, но не болтун – таких людей Богдан особенно ценил. Заказав себе степного чаю – с жиром, с ветками какими-то, плавающими в буровато-белесой мутной жиже, – он принялся неторопливо, с удовольствием прихлебывать этот, как по рассказам знал Богдан, чрезвычайно тонизирующий и сытный, да только вот не слишком аппетитный напиток и, не выпуская огромной пиалы из левой руки, листать последний выпуск журнала “Ордусский строитель”, извлеченный из небольшой, но пухлой дорожной сумки. Богдан не удержался, заглянул на страницу. “При повышенной же пересеченности пустынной местности проходимость данной модификации экскаваторов „А-377” и „А-377/2” начинает уступать моделям, разработанным…” Богдан отвел взгляд. Увлекательное чтение, вероятно, – но не для всех.

Под ровный, приглушенный на крейсерском ходу лайнера гул турбин Богдан наконец и впрямь задремал.

Ему успел привидеться странный сон.

Жанна не снилась Богдану, пожалуй, с Соловков – да и та какие это были сны; а вместе с Фирой он ее вообще никогда не видел, только наяву, в самом начале. А тут они, ровно две подружки-не-разлей-вода, сидели в каком-то незнакомом Богдану маленьком, явно очень ухоженном садике, под грушевым деревом, и оживленно, озабоченно что-то обсуждали. Но стоило появиться Богдану – именно так и он ощутил: минуту назад его не было, и женщины беседовали свои беседы, а тут он как бы вошел и прервал их, – они умолкли и, подняв невеселые взгляды, выжидательно, даже, пожалуй, требовательно, уставились на мужа. Конечно, формально срок брака с Жанной давно истек – но Богдан все равно ощущал ее своей женою, и так, наверное, будет всегда. Ушедшая, да, незнаемая теперь и до скончания дней – но: жена. А тут Фирузе и Жанна сидели рядышком на кошме, расстеленной на травке под цветущей грушею, и смотрели прямо в душу – и Богдан не понимал, чего они от него ждут. Только сердце ныло. Казалось, если уразуметь сейчас, что он должен для них сделать, то все вернется, семья воссоединится сызнова, морок пройдет, как ночь, – и всю оставшуюся жизнь они будут вот так же отдыхать под грушевым деревом втроем, а кругом будут звенеть голоса детей… Их детей. Сыновей и дочек Оуянцевых-Сю.

И вдруг откуда-то появилась третья дева. Богдану, грешным делом, по первости показалось было, что это Рива, – но он сразу понял” что дочь Раби Нилыча тут ни при чем, вошедшая была явной ханеянкой, хотя и не менее юной и грациозной. И потом, Рива была веселой, задорной и раскованной студенткой, Богдану ли не помнить после вчерашнего чаепития, – а появившаяся дева была томной и очень, очень печальной. Она медленно, мелко ступая, подошла к по-прежнему сидевшим рядышком женам Богдана и остановилась, полуобернувшись к нему и умоляюще глядя на него из-под тонких, тщательно выщипанных и насурьмленных по дворцовым обычаям Цветущей Средины бровей.

“Помоги ей”, – хором сказали Фирузе и Жанна.

Богдан уж и сам сообразил, чего от него тут хотят. Да только вот…

“Как помочь? – крикнул он. – Как? Я не понимаю, скажите толком!”

И тут он резко, словно его толкнули, проснулся.

Наверное, его и вправду слегка толкнули; во всяком случае, рядом с ним, по проходу между креслами, торопливо шли люди. Один за другим, вплотную, сосредоточенно и мрачно. От их видавших виды халатов ощутимыми волнами раскатывались запахи: дым костров и пыль привалов, тревога и нечистота.

Это были едва не опоздавшие взять билеты паломники.

– Что угодно драгоценным преждерожденным? – издалека, еще от самого перехода в пилотскую кабину заулыбалась им выскочившая навстречу бортпроводница, всполошенная неожиданным появлением явно что-то задумавших людей и пытаясь приветливостью и предупредительностью хоть как-то приглушить, притормозить их непонятную, но почему-то явственно опасную решимость.

Вотще.

Прежде чем кто-либо успел хоть что-то сообразить – и уж подавно, сделать, – двое из вошедших (покоренастее да поматерее с виду) остановились над креслами мирно посапывающих упитанных новых французских, пропустили одного из своих – длинного, тощего, в очках – вперед, а последнего, четвертого оставили позади и отработанным, почти невидимым от стремительности движением накинули на их пухлые короткие шеи четки, тут же их туго стянув. Явственно раздался жуткий двойной хрип. Богдан отчетливо видел, как над спинками кресел судорожно запрыгали руки несчастных: те, ничего не понимая спросонок, несколько мгновений пытались освободиться от внезапного удушья – но пахучие паломники держали крепко, не вырвешься. Руки опали. Очкастый же – он прикрывал душителей с передней стороны прохода от замершей в испуге бортпроводницы и, можно полагать, от внезапного появления кого-либо из пилотов – и еще один, вставший сзади, буквально в шаге от Богдана, столь же слаженными, одновременными движениями выдернули из рукавов маленькие бритвенные лезвия и поднесли себе к голым жилистым шеям.