Память золотой рыбки - Моник Швиттер

— Что? — спрашиваю я в ужасе. — Что с моей мамой?

— Да, э... да, примите мои искренние соболезнования. Пожалуйста, могу я поговорить с вашим отцом?

— Вы из больницы?

— Нет, у меня с вашим отцом дела.

— Его нет.

— Вряд ли это возможно. Пожалуйста, посмотрите еще раз.

— Его нет!

— Послушайте, это в его же интересах, я советую ему срочно...

Я положила трубку.

Отца совершенно не интересует, кто это был.

— Ты говоришь людям, что мамуля умерла?

— Ерунда. Оставьте меня наконец в покое, отстаньте вы все от меня.

Мой отец заснул в своем кожаном кресле. Он дергается во сне, как больной бульдог наших соседей снизу, который спит на балконе во второй половине дня. Из бокала в его руке на пол течет коньяк, халат распахнулся, и я вижу его короткий толстый член, темнеющий на фоне белой ткани. И как мне ни противно, я с трудом отвожу взгляд.

На следующий день он как в воду канул. Просто внезапно пропал и больше не показывался, даже в больнице. Только однажды принес коробку конфет. И она стояла, красная и блестящая, у мамы на тумбочке. Мама не хотела об этом говорить. Она была взволнованна и растерянна. На захоронение урны с прахом он не пришел. Когда я была еще маленькая и ошеломленно сказала ему, что он когда-нибудь умрет, потому что мне об этом как раз рассказала сестра, отец ответил: «Мы должны уметь отпускать, даже тех, кого больше никогда не увидим». Я часто думала над этой фразой, и на кладбище тоже. И над тем, что я ответила:

— Не я.

— Нет, и ты тоже.

— А ты, папа?

— И я. Это совсем нетрудно. Ты увидишь.

* * *

Коллеги меня не предупредили. Я желаю портье приятного аппетита и улыбаюсь в ответ на его комплимент моей новой стрижке. «Весенняя», — говорю я и подмигиваю, проходя мимо. И вижу его. Он стоит у меня на дороге. «Привет». Его голос звучит тише, чем раньше. Я хочу идти дальше, он хватает меня за рукав: «Я просто хочу с тобой поговорить».

Он сидит в трусах на краю постели и обмахивается. Его загорелые руки мелькают на фоне неказистой бледной груди, которую он так презирает и старательно скрывает под рубашкой от дневного света и посторонних взглядов.

Он задернул тяжелые акриловые шторы, стерев с матраца белые солнечные пятна, и включил ночник.

Его взгляд скользит по телефону на тумбочке, он заваливается на матрац и снова берет книгу.

«Как обычно вечером, Бове стоял в распахнутых дверях и всматривался во мглу. Он глубоко вдохнул, рупором сложил руки у рта и исторгнул в окружающую его одинокую пустоту все свое презрение: Отстаньте от меня! Оставьте меня в покое! Он уже собирался запереть двери на ночь, но вдруг вспомнил о Соланж и в улыбке задумался. Неуклюжая служанка представала в его воспоминаниях в образе прекрасной феи, такой, какой он ее себе вообразил еще мальчишкой. Артур, — слышал он голос Соланж и видел, как она качает на руках огромную подушку. Марш в постель!»

Пытается читать, слово за словом, медленно, обуздывая свое любопытство. Слова гремят в его перегретом черепе. Артур! Оставьте меня в покое! Марш!

Он дремлет, грезит о Соланж и ее огромной подушке, она похожа на его мать, во сне она сыплет на него из подушки миллионы родинок, волшебно улыбается. Вот твоя судьба, — кричит она ему, посылает воздушный поцелуй и машет на прощание.

Он просыпается, лампа слепит, голова тяжелым грузом лежит на книге, он поворачивается к телефону.

Он снимает трубку и ждет гудка, потом резко бросает, соображает, надо ли попросить портье прислать горничную, с бутылкой воды или с кофе или и с тем, и с другим, но передумал.

Он открывает кран, наклоняется и пьет. Подставляет голову под струю, слышит звонок. И правда, звонок? Он закрывает кран и прислушивается. Вода стекает на глаза, телефон молчит.

Машинально он черкает ручкой свои инициалы на форзаце книги, затем рассматривает эти буквы и качает головой.

Эту книгу он нашел в коридоре отеля, на тележке для уборки. Он услышал, как горничная пылесосит в соседней комнате, и стянул книгу в каком-то внезапном порыве из мусорного контейнера, скрылся с ней в своей комнате и наспех обтер полотенцем.

Он листает книгу и не находит того места, на котором заснул. Книга изрядно потрепана. Грубая, пористая бумага засалилась, разбухла, обложка вся в заломах, между страницами погребены раздавленные мошки. Его темные сильные пальцы перелистывают страницу за страницей, глаза перескакивают с фразы на фразу.

Он напряженно вспоминает. На фее и родинках он остановился. Там, где старый одинокий Артур Бове думает о Соланж, служанке своего отца, от которой он ребенком узнал, будто родинки показывают судьбу. Соланж утверждала: у кого много родинок, того ждет удивительная, захватывающая, насыщенная жизнь. Она утверждала, что ночью фея взбивает огромную подушку и рассыпает родинки.

Теперь он знает точно. Последнее, что он прочел, было про внешнее сходство феи с Соланж. Рассказчица и героиня слились в сознании маленького Артура Бове в единый образ, до сего дня. Да, тут он и остановился.

Он слышит шаги по коридору, натягивает рубашку и открывает дверь. Горничная предлагает свежие полотенца. Он обвиняет горничную, что она снова захлопнула книгу. Когда это, — говорит она. — Вы же не выходили из комнаты, вы же наблюдали за тем, как я заправляла постель, как я взбивала подушки, вы же видели. Он забирает у нее полотенца и закрывает дверь. Ведь вы не выходите из комнаты совсем, — кричит за дверью горничная.

Он достает платок-шарлоттенбургер из шкафа, куда бережно упрятал свой костюм странствующего ремесленника: жакет, жилет, брюки клеш, белую рубашку, фетровую шляпу с широкими полями, галстук, носовой платок, башмаки и трость, — раскладывает его на матраце и упаковывает узел. Туалетные принадлежности, смена белья, рубашки, инструменты. Складной линейкой он измеряет завязанный сверток и остается доволен.

Эй ты, я собрался, — гневно обращается он к телефону. Господи, Южная Африка, слышишь? Не Орхус, не Гранада, не Дубай. Кейптаун! Никакого испанского, датского или арабского. Буду учить английский, его я уже немного знаю, слышишь? Он пристально смотрит на телефон.

Он листает книгу, ищет и понимает — все это ему уже известно: как молодой парень появляется на захолустном дворе Бове; как Бове говорит юноше Крыша протекает, когда тот заходит в дом; как юноша отвечает Хлеб и кров — и я починю крышу; как старик говорит Добро и ложится в постель; что там он, старик Бове, пролежит до конца повествования; что он уже не поднимется; что он раздевается, ложится и размышляет о своей смерти, пытается размышлять, но снова возвращается к мыслям о жизни, которая остается непостижимой, кажется произвольной и лишенной красной нити, даже годы спустя.