Пояс Койпера - Николай Дежнев

Ночь, ледяная рябь канала,

Аптека, улица, фонарь.

Пояснил: опять детство с его ненавистным учением и горькими обидами. Потом молодость с прыщами на физиономии и разочарованиями в любвях. Пока еще придет понимание, что всё это одна большая шутка, причем не твоя! Не знаю, как ты, а я буду цепляться за эту жизнь до последнего…

Выходить на улицу страсть как не хотелось, но надо было вести себя гулять. Жара или арктический холод, я заставлял себя двигаться, иначе от сидения за столом можно было потерять остатки былой формы. Для соревнований, конечно, староват, но держать себя в тонусе считаю первой человеческой необходимостью. Единственную поблажку, какую допустил — решил пройтись по любимым местам. Их в Москве осталось не слишком много и самое любимое: Тверской бульвар. Начав, как все у нас, от памятника Пушкину, хорошо брести вниз к Никитским, глазеть бездумно на прохожих, на фасады старых домов, пока не замаячит впереди спина бронзового Тимирязева. Тут же неподалеку и шашлычная, где по разумным ценам можно выпить стакан вина и закусить его жаренным на шампуре мясом.

В предвкушении этих приятностей я и вышел из метро и тут же понял, что на бульваре что-то происходит. Человек не любопытный, пересек тем не менее проезжую часть и присоединился к толпе зевак. В представившейся моему взгляду центральной аллее было что-то глубоко английское. Контуры ее терялись в сером от висевшей в воздухе гари тумане, и я бы не удивился, покажись вдали красный даблдекер или знакомые по фильмам очертания Биг-Бена. Что ж до переминавшегося на ступенях лестницы народа, он ждал, когда начнут снимать кино. Подождал и я, но на съемочной площадке ничего не происходило. Из доступных развлечений был только красномордый тип под зонтом, слонявшиеся без дела осветители и автобус, в утлой тени которого курила едва ли не половина съемочной группы.

Картина была настолько сонной и статичной, что я собрался уходить, как вдруг режиссер поднес к губам мегафон.

— Где вы нашли этого урода? — рявкнул он, непонятно к кому обращаясь. — Пройти по-человечески не может, вихляет задом, будто в штанах осиное гнездо!

Только тут я заметил, что по аллее, удаляясь от нас, идет, словно ступает по минному полю, какой-то мужчина. Про гнездо гений кинематографа, конечно, наврал, но в походке его и правда было что-то неестественное. Стоявший сбоку от толпы тощий малый видимым образом занервничал и бросился к красномордому. Его еще не старое, но уже изрядно поношенное лицо отражало всю гамму испытываемых им мук, далеких от мук творчества. О чем они говорили, слышно не было, но вид парень, скорее всего это был ассистент, имел пришибленный.

Процесс создания мирового шедевра явно застопорился, и я собрался было поискать тень над головой, как вдруг поймал на себе орлиный взгляд мордастого. Выкинув вперед руку, чернорабочий фабрики грез ткнул в меня пальцем:

— Давайте этого!

В следующее мгновение его ледащий помощник был уже рядом. Вцепившись клещами в мою руку, затараторил:

— Мизансцена такая: вы идете как ни в чем не бывало по аллее, но так, чтобы создавалось впечатление, будто дело происходит в Лондоне…

— Да не умею я ходить, как в Лондоне! — попытался я высвободиться, но тщетно. — Снимайтесь сами, если вам так уж припекло…

Выражение жалости к себе на лице ассистента сменилось острым желанием убить.

— У меня фактура не та! — И тут же, прижав обе руки к груди, взмолился: — Вы же интеллигентный человек и не допустите, чтобы меня выгнали с работы! Что вам стоит этак свободно, фланирующей походочкой? А мне за это дадут снять следующий фильм, а?..

Во взгляде его беспокойных глаз светилась безумная надежда.

— Слушайте, — продолжал отбиваться я, — ну что вы ко мне пристали! Не смогу я легко и беззаботно, у меня это с детства не получается…

— Я знал, что вы согласитесь! — просиял ассистент. — У вас славное лицо, сразу видно доброго человека.

Произнося скороговоркой эти слова, он начал подталкивать меня к стоявшему в стороне автобусу, где, уперев руки в боки, поджидали с сигаретами в зубах две женщины.

— С легкостью у всех трудности, быть собой — большое искусство. Я как-нибудь расскажу вам анекдот про актера-импотента, обхохочетесь… — В его голосе зазвучала вдруг нотка обиды. — Что поделать, в своем отечестве не пророк, а в нашем еще и не личность! — вздохнул и с прежним энтузиазмом продолжал: — Кожей чувствую, у вас получится! Пройдетесь по бульвару, заговорите невзначай с сидящей на скамье грустной женщиной…

— Но позвольте, — предпринял я последнюю попытку вырваться, — я же текста не знаю!

Помощник режиссера обрадовался так, как если бы его будущий фильм номинировали на Оскара.

— Родной вы мой, никакого текста и нет! Я вам больше скажу, сценарий тоже отсутствует…

Поскольку я все еще сопротивлялся, он приобнял меня, как Каин Авеля, братски, за плечи и затараторил:

— Фильм авторский, в этом фишка! Кому надо, тот поймет, а нет, объяснят критики, им за это деньги платят. Главное требование — чтобы все, как в жизни. Если вы нашему монстру приглянетесь, завтра будем снимать постельные сцены…

И хотя актером порноиндустрии я себя не видел, моя воля ослабла настолько, что мы двинулись в сторону автобуса.

— Только вам и только по секрету, — доверительно частил ассистент, — хочу снять ремейк «Анны Карениной» в стиле пуантилизма. Жоржа Сера знаете? У меня будет так же! Набившую оскомину историйку расскажут не главные герои, а совершенно посторонние люди. Из мозаики точечных мазков и сложится картина разыгравшейся драмы. Ветеринар, осматривавший лошадь Вронского, задавленный железнодорожник, работающий в доме Карениных ассенизатор. А еще есть мысль — «Даму с собачкой» глазами белого шпица! После этого займусь Мопассаном…

От обилия его творческих планов моя голова легко кружилась. Есть еще порох в пороховницах, не сгинули на Руси таланты, не снимающие шляпы перед классикой! Малый говорил без умолку, под эту его трескотню меня и запихали в автобус, где работал кондиционер и потирала руки соскучившаяся по работе гримерша. Но на большее, чем протереть физиономию салфеткой и слегка припудрить, ее не хватило, так что очень скоро я уже топтался перед камерой, готовый к съемке.

Заглядывавший в видоискатель режиссер делал это, как если бы оказывал человечеству одолжение. Не мудрствуя лукаво, с места в карьер перешел со мной на «ты»:

— Живи в кадре, не наигрывай! Брать будем издали, крупный план доснимем в Лондоне… — и, обреченно махнув рукой, скомандовал: — Мотор! Все равно ничего лучше нет.

Перед носом что-то хлопнуло и, окрыленный высокой оценкой своих способностей, я побрел вниз по бульвару. Не было пустого бассейна, и свечу в руке, защищая ее пламя от ветра, тоже не держал, но хотелось верить, что и я шаг за шагом вступаю в историю мирового кинематографа.

Как и предупреждал худосочный ассистент, женщина ждала меня на скамье, теребила в руках платок. Голову наклонила, видеть ее лицо я не мог, но опечаленность изображала так достоверно, что сомнений не осталось: передо мной известная русская актриса. Что ж до фигуры партнерши по мизансцене, выбор режиссера можно было одобрить. Он правильно рассчитал: один из нас двоих должен быть профессионалом. Речь, естественно, не шла о назначенной на следующий день съемке, а исключительно о поддержании высоких стандартов российского искусства.