Малавита 2 - Тонино Бенаквиста

А назавтра все узнали плохую новость: тип выжил.

Читая статью на первой полосе «Ньюарк дейли», Джанни чуть не плакал. Фотография изображала чудом уцелевшего подрядчика на больничной койке — в полном сознании и чуть ли не улыбающимся. Джанни ничего не понимал: он прекрасно помнил, как все его три пули попали в область сердца; после такого остаться в живых просто невозможно. В вечернем выпуске таинственная история наконец разъяснилась. Все три выстрела действительно попали куда надо: первая пуля прошла через левую грудную мышцу на уровне подмышки, а вот две другие застряли в кожаном переплете лежавшего в кармане его рабочего комбинезона издания — достаточно толстого, чтобы удержать две пули калибра 6,35, выпущенные с пяти метров.

Джованни несколько раз перечитал фразу, чтобы удостовериться, правильно ли он все понял. В кожаном переплете издания?

В книжке?

Так что ли это понимать? В дурацкой книженции? В одной из этих хреновин, что пылятся в библиотеке на полках, или на столиках, или в книжном магазине, где пахнет плесенью? В хреновине, которую можно найти в сумке у студента, но уж никак не в сраном комбинезоне чертова работяги, топающего к себе домой после выпивки в бистро!

И это была чистая правда. Подрядчик за всю свою жизнь только и прочитал, что Anniù suli поп tramonta mai Агиле Лунгарелли, единственного писателя, родившегося в том же портовом городке, что и он, — в Фикарацци, где «никогда не заходит солнце». Эта книжка лучше, чем любой документальный фильм, напоминала ему о корнях, описывая почти без прикрас местных жителей, любовно рисуя знакомые пейзажи: пустынные равнины и скалистые горы над синим морем. Подрядчик дал почитать это драгоценное произведение одному из своих рабочих, родом из описываемого местечка, и рабочий вернул ему книгу в тот самый день, когда Джанни поджидал его со стволом на углу.

Подрядчик и раньше был привязан к этой книге, но теперь, когда она спасла ему жизнь, книга стала для него настоящей реликвией. Он позвал священника, чтобы тот освятил издание, которое отныне красовалось на небольшом алтаре, воздвигнутом по такому случаю посреди гостиной, и его соседи выстраивались в очередь, чтобы полистать чудо-книгу. Родилась легенда о человеке, ею спасенном. С этого момента чудом выжившего подрядчика было уже не достать. Единственный итальянец в Ньюарке, оказавший сопротивление мафии, он теперь спокойно доживал свой век на пенсии в тени кокосовых пальм.

После такого унижения — а его все дружно подняли на смех — Джанни проклял раз и навсегда все книги в мире. Зачем они нужны, миллиарды миллиардов этих сраных книжек на пороге третьего-то тысячелетия? Сколько деревьев гибнет ради бесконечных описаний всяких пейзажей и лиц, которых и на свете-то никогда не было! Кому нужны все эти описания в век цифровых технологий? Зачем, черт побери, подыхать со скуки, читая на тридцати страницах описание падающей башни, когда нет в мире такого человека, который не знал бы о пизанской достопримечательности. Достаточно один раз увидеть ее на фотографии — и ты навсегда ее запомнишь! А эти романы, напичканные бесполезными подробностями и немыслимыми историями, где каждая фраза опровергается самой жизнью? Что можно почерпнуть из этих книг, если в них нет ни грамма от настоящей жизни?

Когда Джанни узнал, что каждый человек в мире, даже самый отсталый из его подручных, прочитал хотя бы одну книжку, он очень удивился. Однажды он застал за чтением своего товарища по оружию Джимми. Тот читал детектив.

— А что, мне нравится, снимает напряжение.

Он видел, как его дети, подрастая, все больше и больше интересуются книгами. Когда Бэль была еще совсем маленькой, ее часто находили в саду с томиком стихов в руках. Она уже понимала, что такое стихи, и даже сама пыталась сочинять — например, как-то она зарифмовала красотам, доброта, чем вызвала восхищение своего отца. Хотя стихи Джованни жаловал еще меньше, чем прозу. Поэзия ничего не рассказывала, она просто метала снопы образов, слепляла между собой слова, которые и соединять-то нельзя, и все это должно было бередить душу, — да еще с такой восторженностью, что становилось и вовсе противно. Того Манцони, которым он был тогда, оскорбляла сама мысль о поэзии, и жена напрасно пыталась ему объяснить, что стихи — это как бы песня без музыки, ему виделось во всем подобном что-то неестественное. Это же в каком мире надо жить, чтобы приходить в восторг от стихов?

Уоррен читал очерки об истории мафии — от истоков до наших дней. Очерки! В двенадцать лет он знал о ритуалах, истории, методах, символике и строении великого братства больше, чем его отец.

— Надо же, папа, а я и не знал, что слово МАФИЯ появилось в середине тринадцатого века, когда сицилийцы боролись с французскими завоевателями. На самом деле это сокращение: Morte Ai Francesi Italia Anela, что означает: «Италия жаждет смерти французов».

— …?

В том же возрасте Уоррен не только посмотрел, но и прочитал знаменитого «Крестного отца» Марио Пьюзо — новое евангелие мафиози, книгу, которая превратила их из скотов и психопатов в легендарных гангстеров. Читая ее, Уоррен жил вне окружающего мира. Он перестал гонять по улице с соседскими ребятами, запирался у себя в комнате, готовый послать подальше каждого, кто попытается ему помешать. Фред и Магги вынуждены были признать: их любимчик стал другим, что-то сильно изменило его. Он почти не отвечал на ласки матери, зато его восхищение перед отцом удвоилось. Он знал теперь, что такое глава клана, заправлявший огромными темными делами. Папа был из таких, и это он узнал благодаря книге. В конце концов Джанни смирился с чудовищной мыслью: он был единственным человеком в мире, не прочитавшим ни одной книжки. Но сколько времени он от этого выиграл, черт побери! Он не просиживал задницу на стуле, пытаясь поверить во все эти идиотские истории, а действовал. Он, Джованни Манцони, сам каждый день проживал по роману. Романы — это для фраеров, для тех, кому рыбалка — уже приключение, кому лопнувшая шина — удар судьбы, для тех, кто платит налоги, потому что от них этого требуют, кто всего боится, кто боится даже бояться, но при этом не может не бояться, для тех, кто всю жизнь мучается, смертельно мучается, — да, такие могут позабыть о своем жалком существовании, проникнувшись чувствами бумажных героев.

Зовите меня Измаил.

Так, значит, это первая фраза. В общем-то, почему бы и нет? Парень просто говорит, как его зовут, представился — и дело с концом. Можно идти дальше, переходить ко всем этим штучкам — открытое море, кит и все такое. Это ж надо было решиться начать вот так, просто, без прикрас, подумал Фред, потративший уйму времени на сочинение первой фразы «Империи тьмы», второго своего романа. А ведь он вполне мог начать так же:

Зовите меня Ласло Прайор.

Мелвиллу можно, а Фреду — нет. Нет у него на это никакого права. Когда он решил начать писать, домашние не приняли его нового занятия и всячески над ним подтрунивали, а он молча сносил их насмешки — не расправляться же с собственной семьей? Однажды он случайно услышал слова Уоррена — самые жестокие из всего, что он уже слышал: «Папа? Пишет роман? Да обезьяна, которая молотит без разбора по клавишам, и та скорее выдаст что-нибудь путное, чем он!» Фред воспринял этот образ буквально и представил себя в виде шимпанзе, который, гримасничая от напряжения, раздумывает, на какую клавишу нажать — все равно на какую. Это повторялось каждый раз, когда он осмеливался закрыться у себя со своей машинкой и пачкой бумаги. Его не щадили, словно его безумная мечта их пугала. Да, они боялись, но не только того, что он вытащит наружу свое гангстерское прошлое и запишет на бумаге свои воспоминания — воспоминания кровавого убийцы, этот страх лежал гораздо глубже, и его невозможно было определить. Фред не должен был писать, потому что это неприлично, это выбивается из привычной логики вещей, не вписывается в обычное мироустройство. Кроме нелепости, было в этом что-то гнусное, как во времена его мафиозной деятельности, — полное отсутствие уважения к общепринятым нормам, безнаказанность, позволявшая с легкостью попирать человеческие законы и создавать новые для личного употребления. Принимаясь за роман, он брал читателей в заложники, как когда-то клиентов банка. И не важно, какой будет результат, пусть даже не самый плохой, — зло уже свершилось и продолжало совершаться изо дня в день, не подлежа обсуждению, ибо никто, даже внутренний голос, ни разу не сказал Фреду: Одумайся, несчастный! Разве ты не знаешь, что до тебя миллионы безумцев пробовали свои силы в этом деле и лишь единицам удалось совершить это священнодейство? Их стиль, их вдохновение породили высокое искусство, они обогатили художественное наследие человечества. Ты же никогда не скажешь ничего, что могло бы сравниться по яркости с белизной этого листа. Так оставь же ему его незапятнанную чистоту — это лучшее, что ты можешь сделать для литературы. Ничего такого он не услышал и принялся молотить жирными пальцами по клавишам. Молоточки ударили по бумаге, и посыпались слова — одно за другим, чаще всего они появлялись ночью, тайно, и вот их стало достаточно много, чтобы Фред присвоил им звание романа. Ни разу ему не пришла мысль о том, что он незаконно вторгся в Пантеон литературы, ни разу не испытал он искушения взглянуть на себя глазами последующих поколений: он чувствовал себя сильнее этих книжек, его жизнь стоит того, чтобы рассказать о ней другим, — пусть не думают, что такое бывает только в книгах. Конечно, в мире полно умников, которые знают, как и куда ставить запятые, но что, что они могут рассказать? А вот у него, Фреда Уэйна, он же Ласло Прайор, хранится в памяти столько потрясающих и при этом абсолютно реальных событий, что сама литература побоялась бы к ним подступиться.