Смерть белой мыши - Сергей Васильевич Костин

Когда речь идет о жизни и смерти, колесо обозрения, катание на лодочке и обед на террасе — не самые срочные дела. Но к вечеру, если Провидение или Эсквайр не пошлют мне кого-то на помощь, я столкнусь с той же проблемой, что и вчера. Ненавижу использовать людей!

— Знаешь, у меня на сегодня намечены три встречи, которые я никак не смогу отменить, — сказал я. — Но я был бы счастлив снова поужинать вместе.

Ольга радостно улыбнулась. Не уверен, что она была очень успешна в своем бизнесе: она была сторонницей тактики отсрочек. Мои знакомые промышленники и финансовые воротилы решают сразу — у них таких решений по нескольку десятков на день.

— Я приготовлю ужин дома, — вызвалась Ольга. — От охотничьих колбасок вчера ты отказался. Но рыбу-то ты ешь?

— Ем. Я тогда принесу вино. Белое?

А сам я подумал о том, что неизвестно, где я окажусь вечером, буду ли я еще в Таллине и буду ли вообще.

Считается — и правильно считается, — что в нашей профессии успех дела на две трети решается экипировкой. Я уже пару лет — с тех пор, как убедился, что убийца из меня никакой, — путешествую без оружия. Ну, есть у меня такая шариковая ручка, из которой, если ее определенным образом покрутить, вылезет вместо пишущего стержня иголочка. Если на эту иголочку надавить, из нее вытечет крохотная капелька быстродействующего яда. Ручкой можно уколоть человека три-четыре, но не думаю, что я смогу когда-нибудь ею воспользоваться — разве что попаду в руки маньяков, которые захотят расчленить меня заживо ручной пилой.

В данном случае у нас с Анной были ружья, так что вопрос с оружием снимался. Но вот от чего бы я не отказался, так это от элементарного прибора ночного видения. Сейчас в любой нормальной стране их можно приобрести в фирмах, торгующих системами безопасности, или даже в охотничьем магазине. Однако в дачном Вызу рынок услуг по организации ночных засад был слишком ограниченным, а ехать в Таллин времени уже не было.

Участок Анны, если смотреть на него от калитки, выглядел так. Дом стоял чуть левее за небольшим палисадником с альпийской горкой. Между ним и забором теперь была припаркована машина, а за ней начинались заросли давно отцветшего жасмина, так что протиснуться к дому с этой стороны было практически невозможно.

Пространство между домом и забором справа, за которым начинался участок Марет, было размером с баскетбольную площадку. Оно, если не считать нескольких редко посаженных яблонь и слив, было открыто. Небольшие, любовно ухоженные цветочные клумбы, обложенные камнями: алые сочные георгины, ярко-бордовые пионы, нежно-розовые гладиолусы — хозяйка дома явно была неравнодушна ко всем оттенкам красного. Несколько грядок с зеленью, над которой возвышались зонтики переросшего укропа, и с темно-зелеными листьями давно объеденных кустиков клубники. А в глубине двора справа был выкопан деревенский погреб: небольшое возвышение, заложенное дерном, три ступеньки вниз и крошечная площадка, чтобы можно было открыть потемневшую, перекосившуюся от влаги дощатую дверцу. В погребе (в доме, естественно, был холодильник) стояла лишь пара кадушек с грибами, придавленных розовыми кусками гранита поверх деревянных кружков. Внутри погреба места хватило и чтобы поместить пенек, на котором кололи дрова. Сидеть на нем было достаточно удобно, вот только выпрямиться не мог даже я с моим сравнительно небольшим ростом в метр семьдесят пять. Зато при такой диспозиции — я отсюда и Анна из дома — мы перекрывали практически все свободное пространство участка.

Собственно, я перебрался в свое убежище даже не когда стемнело — а дни уже были короткими, — но с наступлением ночи. Как и было обещано, Анна нас обоих накормила. Меню было прибалтийским и снова напомнило мне тот летний отдых с родителями на Рижском взморье. Холодный суп со щавелем, половинка селедки с холодным же вареным картофелем и сметаной, а на десерт компот из ревеня, от которого, как от кусочка лимона, перекашивало челюсть.

В завершение позднего обеда или раннего ужина хозяйка дома открыла темного дерева шкаф от старого владельца. Вся верхняя полка оказалась заставленной одинаковыми квадратными штофчиками с разноцветными домашними наливками. За разговором как-то незаметно я успел продегустировать все; особенно Анне удалась самая несладкая, из красной смородины. Я с некоторым подозрением отношусь к гостеприимству в благополучных странах. Такое ощущение, что, когда приглашают тебя, а не ты кого-то, все заканчивается после аперитива и закусок. Нередко и в Германии, и в Скандинавии, да и во Франции после делового ужина я иду в паб, чтобы, наконец, как следует поесть и выпить. Анна, хотя и была эстонкой, прожившей жизнь в скандинавских странах, сто раз извинилась по поводу скудной пищи, зато наливками своими угощала от души. В этом было и полное, как я успел заметить, равнодушие к склонным к истощению материальным благам, и радость от прихода гостя, которое испытывает человек, каждый день просыпающийся в одиночестве.

Говорить о том, что у нас было общего — о работе, — в Конторе не принято. Разговор на другие темы, который обычно заводят незнакомые люди — о предметах интерьера, о ремонте дома, о погоде, — иссякал в течение минуты. Садовод я никакой. Домашних животных в доме не было. Я спросил Анну, есть ли у нее дети.

— У меня есть сын. Он давно взрослый, у него трое своих детей. Но мы с ним не видимся.

Я понял, что из вежливости наступил на старую мозоль.

— Извините, я не…

— Вы не могли знать, — отрезала Анна. — Мой сын шесть лет назад ударился в религию. В буддизм. Он бросил семью в Англии — он жил в Англии — и уехал, я точно не знаю, куда… В Бутан, Сикким, куда-то туда.

— В монастырь?

— Может быть, откуда мне знать? Он не пишет и не звонит — ни мне, ни своим. Первое время я еще пыталась понять. Хорошо, я плохая мать. Я без кокетства это говорю — это так. Однако он мог бы не обрывать связи со своей семьей. Он женился на богатой, ему не нужно их содержать, но у детей должен быть отец. Нет — им он тоже не пишет.

— Он как-то это объясняет?

— Он сказал, что для того, чтобы быть в состоянии помочь другим, он должен сначала спасти себя. На что я — вы меня уже немного знаете — сказала, что этого не случится ни в коем случае. Человек, способный бросить всех и вся вокруг себя, не спасется никогда. Это были последние слова, прозвучавшие между нами. А своей жене Мартин заявил: «Считайте, что я умер». Он развелся с ней перед отъездом.

Анна помолчала.

— Это, конечно, все моя вина. Плохая мать! Я его баловала, а надо было строжить.

— От гниения одинаково предохраняют и соль, и сахар, — дипломатично возразил я.

А Анна вдруг опять стала молодой, как тогда в машине. Губы сжались в едва сдерживаемой насмешке, глаза засияли.

— Я только замужем была четыре раза. Мартин родился от второго мужа — его звали Ари, Ари Кокко. Смешная фамилия, да? Я, когда была в хорошем настроении, звала его на французский манер: Коко. Это значит Цыпа.