Панорама времен - Грегори Бенфорд

— О Господи. — Он представил свою мать в неизменном черном платье, шагающей по залитой солнечным светом Жирард-авеню, заглядывающей в витрины магазинов, маленькую, на голову ниже окружающих. Она будет здесь выглядеть так же, как монахиня в компании нудистов.

— Она не знала, с кем она говорит.

— Что? — Он представил, как его мать будет неодобрительно поглядывать на едва прикрытых одеждой девиц, прогуливающихся по Жирард-авеню, и потерял нить разговора.

— Она спросила, не уборщица ли я?

— Ох!

— Ты не сообщил ей, что мы живем вместе, не так ли?

— Сообщу, — произнес он после паузы. Пенни как-то безрадостно усмехнулась.

— А почему ты не сообщил ей до сих пор? Гордон посмотрел в боковое стекло. Его внимание привлекали рассеянные по пути огоньки, которые сверкали, как драгоценности Ла-Ойи. Теперь дорога шла по неровному дну каньона. Машина наполнилась мятным свежим запахом эвкалиптов. Он попытался представить, что снова находится в Манхэттене, и понять, как бы он тогда глядел на то, что происходит здесь. Ему следовало предугадать реакцию матери, но это казалось невозможным.

— Это потому, что я не еврейка?

— Господи Боже мой, ну конечно, нет.

— Скажи ты это, она очутилась бы здесь в мгновение ока.

— Угу. — Он уныло кивнул.

— Соберешься ли ты с духом раскрыть ей глаза заранее?

— Слушай, — ответил он неожиданно резко и повернулся на сиденье в ее сторону. — Я вообще не хочу ей ничего говорить и не хочу, чтобы она вмешивалась в мою жизнь. В нашу жизнь.

— Она наверняка будет спрашивать, Гордон.

— Пусть.

— А ты что? Не будешь отвечать?

— Она не будет жить в нашей квартире, и ей не обязательно знать, что ты тоже живешь здесь.

Пенни закатила глаза.

— О, могу себе представить! Перед ее приходом ты начнешь намекать на то, что мне следовало бы убрать с глаз кое-какие свои вещи. Наверное, мне следует выкинуть из аптечки крем и противозачаточные пилюли? Так сказать, мелкие улики…

Ее едкий тон заставил Гордона съежиться. Он еще не успел об этом толком подумать, но что-то уже замелькало в голове. Это старая игра: защищай то, что можешь защитить, а остальное прячь. Когда он научился таким отношениям со своей матерью? Может быть, с тех пор как умер отец? Господи, когда наконец он перестанет быть ребенком?

— Я сожалею, я…

— Не будь глупеньким. Это просто шутка. Но они оба знали, что это не так: это повисло в воздухе между фантазией и реальностью, готовой вот-вот материализоваться, и если бы Пенни не заговорила об этом, то он бы все равно стал предлагать. Было что-то противоестественное и даже жутковатое в том, что его мозг мучается над какой-то проблемой, а ее мысль мгновенно находила решение, которого он достиг бы только путем цепи длинных рассуждений. В такие моменты, даже не совсем подходящие, Гордон любил ее сильнее, чем обычно. Как бы переворачивая камни и обнаруживая под ними червей, она облегчала ему задачу, и Гордону приходилось невольно быть честным.

— Черт побери, я тебя очень люблю, — неожиданно сказал он.

Это восклицание вызвало у нее почти страдальческую улыбку. Не поворачивая головы. Пенни следила за дорогой и размышляла. “В этом вся трудность и заключается, когда ты пытаешься остепениться и стать домашним существом. Ты сходишься с мужчиной, и очень скоро, когда он говорит, что любит тебя, ты слышишь за этим просто благодарность, и не более того. Что ж, ты сама этого хотела”.

— Что с тобой, о чем говорит твой язвительный ум?

— Он просто делает выводы.

— Как удается вам, девушкам с Западного побережья, так быстро умнеть? — Гордон наклонился вперед, словно пытаясь получить ответ у калифорнийского ландшафта.

— Нужно раньше познавать мужчин. Это очень помогает, — ответила Пенни, улыбаясь.

Его это сильно уязвляло: она была у него первой женщиной. Когда он сказал ей об этом, Пенни сначала не поверила. А потом пошутила, что дает уроки профессору, чем буквально потрясла его утонченную восточную натуру. Он понял, что жил в башне из слоновой кости потому, что боялся столкнуться с настоящей жизнью, особенно сексуальной ее стороной. Глядя на проплывавшие мимо побеленные прибрежные коттеджи, Гордон неожиданно подумал о том, что признание своих недостатков еще не означает их преодоления. Ему до сих пор становилось немного не по себе от той непосредственности, с которой Пенни решала любые проблемы. Может быть, именно поэтому он не представлял Пенни и свою мать живущими в одном и том же мире, не говоря уже о совместном проживании в одной квартире.

Гордон импульсивно потянулся вперед и включил радио. Тоненький голосок пел “Большие девочки не плачут”, и он поспешно выключил приемник.

— Пусть играет, — сказала Пенни.

— Но это же барахло.

— Зато разряжает обстановку, — заметила Пенни с подтекстом.

Гордон с гримасой повернул выключатель. Во время припева “Больших девочек” он вдруг спросил:

— Слушай, а сегодня не двадцать пятое, а? — и когда она кивнула, добавил:

— Сегодня же матч Листон — Паттерсон. Подожди секунду. — Он повозился со шкалой приемника и наткнулся на скороговорку ведущего о боксерах — участниках матча. — Ага, попал. Они не показывают этот матч по телевизору. Слушай, давай поедем в Пасифик Бич и поужинаем. Я хотел бы послушать репортаж с этой встречи.

Пенни молча кивнула, и Гордон почувствовал странное облегчение. “Да-а, очень приятно уходить от собственных проблем и вместо этого слушать, как два здоровых парня лупцуют друг друга напропалую”. Он пристрастился следить за боксерскими матчами лет в десять вместе с отцом. Они часто сиживали в мягких креслах дома и слушали взволнованные голоса, доносившиеся из старомодной магнитолы, стоявшей в углу. Отец тогда уже сильно растолстел, и когда он воспроизводил воображаемый удар, выставляя вперед правый локоть. Гордон видел, как перекатывались под рубашкой его жирные телеса, а на плечах колыхалось сало. Во время матча отец не замечал ничего вокруг, но отчетливо видел все удары и финты, которые описывал комментатор, находящийся за тысячи миль от него. Пепел от отцовской сигары падал на ковер, образуя серые пятна. Так происходило почти всегда, и в самый разгар схватки появлялась мать. Она ворчала на них из-за мусора и уходила за веником и совком. Отец подмигивал Гордону, когда проходил хороший удар или кто-то из боксеров падал на ковер, и сын улыбался в ответ. Он вспомнил, что это обычно происходило летом, движение транспорта в это время года на перекрестке Двенадцатой улицы и Второй авеню уменьшалось, и в их доме становилось относительно тихо, а у отца к концу матча всегда появлялись влажные полумесяцы под мышками. Потом они пили кока-колу. Хорошее было времечко.

Когда они вошли в “Лаймхаус”, Гордон показал на дальний столик и сказал: