Счастливая - Элис Сиболд

Как только я вошла в столовую, отец с матерью начали спрашивать, что же такое с Мэри. Я ответила, что она, вероятно, скоро спустится.

— Ну что ж, Элис, — сказал отец, — если такому суждено было случиться с одной из вас, хорошо, что это оказалась ты, а не твоя сестра.

— Опомнись, Бад! — ужаснулась мама.

— Я всего лишь хотел сказать, что из них двоих…

— Все нормально, папа, — перебила я, положив руку ему на локоть.

— Вот видишь, Джейн, — приободрился отец.

Мама считала, что на первых порах мы все должны ставить во главу угла семью или хотя бы идею семьи. Для четырех человек, живущих каждый своей жизнью, задача оказалась не из легких. Однако тем летом я пересмотрела в компании своей семьи больше скучных телепередач, нежели за все годы до и после.

Время ужина стало священным. Мама, у которой по всей кухне развешаны многозначительные девизы на тему «кухарки здесь нет», теперь готовила еду каждый вечер. Помню, как сестра изо всех сил сдерживалась, чтобы не высказаться про папино «чавканье». Каждый старался проявлять свои лучшие качества. Трудно представить, что творилось в мыслях у моих близких. Наверное, и сестра, и родители вконец извелись. Интересно, неужели они купились на мою маску сильной личности? Или только делали вид?

Поначалу я ходила исключительно в ночных сорочках. В ночных сорочках фирмы «Занз», которые покупали для меня родители. Очевидно, мама, посылая отца за продуктами, напоминала ему зайти в магазин белья и купить мне новую ночнушку. Это разумное излишество создавало у нас иллюзию богатства.

То есть все выходили к столу в нормальной летней одежде, а я восседала на своем стуле в длинной белой ночной рубашке.

Сейчас уже не помню, с чего все началось, но, едва возникнув, эта тема вышла на первый план в наших разговорах.

Речь зашла об оружии насильника. Возможно, я сама упомянула, что полицейские нашли мои очки и его нож практически в одном месте, возле вымощенной кирпичом дорожки.

— Ты хочешь сказать, в тоннеле при нем не было ножа? — спросил отец.

— Ну да, — подтвердила я.

— Не понял.

— Что здесь понимать, Бад? — вмешалась в разговор мама.

После двадцати лет супружества она, видимо, понимала, к чему он клонит. Может быть, с глазу на глаз ей уже приходилось защищать меня от его подозрений.

— Как же он умудрился тебя изнасиловать, если у него не было ножа?

Наши застольные беседы нередко перерастали в бурные споры независимо от важности предмета. Самые горячие дискуссии возникали из-за орфографии трудных слов и толкования значений. Нередко кто-нибудь из нас притаскивал в столовую неподъемный том Оксфордского словаря — хоть за праздничным обедом, хоть в присутствии гостей. Кстати, наш беспородный кобелек — помесь пуделя с дворняжкой — получил кличку Уэбстер, в честь более компактного лексикографического издания. Но в тот раз семейный спор обозначил границу между мужским и женским составами: с одной стороны женская команда — мама и сестра, с другой — отец.

У меня закралась мысль, что мы с отцом больше не сможем быть заодно, если его сейчас заклюют. Грудью встав на мою защиту, мама с сестрой кричали, чтобы он угомонился, но я сказала, обращаясь к ним обеим, что хочу сама во всем разобраться. По моему настоянию мы с папой пошли на второй этаж, чтобы поговорить без помех. Мать с сестрой были так на него злы, что даже покраснели. А папа стал похожим на ребенка, который возомнил, что знает правила, и сел играть со взрослыми, да струхнул, когда его щелкнули по носу.

Мы поднялись по лестнице в мамину спальню. Я усадила отца на кушетку и заняла место напротив, в рабочем кресле.

— Я не собираюсь с тобой ругаться, папа, — начала я. — Просто хочу уточнить, что тебе непонятно, и попробую дать ответ.

— Мне непонятно, почему ты не пыталась убежать, — сказал он.

— Я пыталась.

— Каким образом можно было совершить насилие, если ты сопротивлялась?

— По-твоему, я сама хотела, чтобы он меня изнасиловал?

— Но ведь в тот момент у него даже не оказалось ножа.

— Папа, — возразила я, — сам посуди. Это же физически невозможно: насиловать, избивать и одновременно сжимать в руке нож.

Он ненадолго впал в задумчивость, но вроде бы согласился.

— Схема почти во всех случаях одинакова, — продолжала я. — Даже если такое преступление совершается с применением оружия, в момент насилия никто не размахивает оружием у лица жертвы. Пойми, папа, силы были неравны. Он меня зверски избил. Неужели я сама этого хотела?

Оглядываясь назад, я вижу себя со стороны и не могу представить, откуда у меня взялось такое терпение. Отцовское недомыслие, признаюсь, меня поразило. Я была просто в шоке, но отчаянно стремилась найти понимание. Если даже родной отец, который искренне хотел меня понять, не мог сообразить, что к чему, что уж говорить о других мужчинах?

До него не доходило, какие муки мне пришлось испытать и как вообще все это могло случиться без моего попустительства. Его скудоумие резало меня по живому. Боль не прошла до сих пор, но отца я не виню. Хотя он и в самом деле многого не понимал, но я, выходя из маминой комнаты, уже знала — и это было существенно, — как много значила для него наша беседа наедине и моя готовность ответить по мере сил на все вопросы. Я любила отца, и он любил меня, однако разговор получился скомканным. Переживать по этому поводу не стоило. Ведь я уже приготовилась к тому, что моя беда сокрушительным образом подействует на всех близких мне людей. Жизнь продолжалась — и на том спасибо.

Хотя каждый из нас существовал на своем собственном островке горя, телевизор относился к тому разряду вещей, которые объединяли нашу семью; впрочем, не без оговорок.

Мне всегда нравился Коджак. Лысый, циничный, говорит односложно, переплевывая через губу, и постоянно сосет леденец. А в душе добрый. Кроме того, держит под контролем целый город и шпыняет недотепу братца. Все это вызывало у меня симпатию.

Так вот, я лежала перед телевизором в фирменной ночной рубашке, смотрела Коджака и потягивала — стакан за стаканом — коктейль из шоколадного молока. (Первое время организм не принимал твердую пищу. После извращенного насилия у меня был воспален весь рот, и любой кусок вызывал невыносимые ощущения.).

В одиночку фильмы про Коджака воспринимались вполне сносно, потому что сцены насилия, хоть и жестокие, не имели ничего общего с действительностью. (Где вонь? Где кровь? Почему все жертвы как на подбор такие смазливые и фигуристые?) Но как только к телевизору присаживались родители или сестра, я сжималась в комок.

Как сейчас помню: сестра занимала кресло-качалку и оказывалась прямо передо мной. Прежде чем щелкнуть пультом, спрашивала, устроит ли меня такая-то и такая-то программа. Получив утвердительный ответ, включала телик и бдительно следила за содержанием передачи — хоть час, хоть два. Стоило ей заметить что-то неподобающее, как она беспокойно поворачивалась в мою сторону.