Просто Давид - Элинор Портер

просил. Любой здешний на моем месте сделал бы так — если б ума хватило поймать птицу. Ряженые метлы с живой птицей в сравнение не идут, чтобы скверных воришек гонять. Да тут каженный фермер от зависти позеленел, как я ту тварюгу поймал. А тут ты заявляешься и одним махом ножа все губишь, и… Ну до чего ж я на это зол! Вот и все.

— Вы хотите сказать, вы привязали ее, чтобы отпугнуть других ворон?

— Верно! Лучше ничего не придумаешь.

— Ох, как мне жаль.

— Да уж, пожалей. Но мою ворону это не вернет!

Лицо Давида прояснилось.

— Да, это так, правда? И я рад. Знаете, я думал о воронах. И мне так их жаль! Только представьте, как бы нам не понравилось, если бы нас привязали… — Но Перри Ларсон, взглянув на мальчика, негодующе фыркнул, поднялся и быстро ушел к дому.

Так в тот вечер Давид оказался в опале, и от миссис Холли потребовался весь ее такт и терпение, чтобы общее негодование не лишило Давида шансов и дальше оставаться на ферме. В то же время мальчик и сам с горечью осознавал, что очень быстро оказался большим разочарованием, и его скрипка в тот вечер стонала так жалостливо, что любой, хорошо знавший Давида, многое бы понял.

На следующий день мальчик добросовестно пытался выполнить все «надо», и, хотя не всегда преуспевал, эти усилия были настолько очевидными, что даже негодующий владелец освобожденной вороны несколько смягчился, и Симеон Холли вновь отпустил Давида в четыре часа.

Однако это не помогло мальчику восстановить спокойствие духа, поскольку, хотя во время прогулки ему не попалась пленная ворона, которой можно было выказать сочувствие, он обнаружил нечто столь же непонятное и душераздирающее.

На краю леса он встретил двух мальчиков — каждый нес винтовку, мертвую белку и мертвого кролика. Дождь, который грозил пролиться накануне, так и не объявился, и у Давида с собой была скрипка. Тихо играя на ней, он подошел к месту, где тропа входила в лес.

— Ох! — при виде мальчиков и их ноши Давид невольно вскрикнул и прекратил игру.

Мальчики, едва ли меньше удивившиеся при виде Давида и его скрипки, остановились и откровенно уставились на него.

— Это бродяжка со своей скрипкой, — хрипло прошептал один из них на ухо другому.

Давид, горестно глядя на безжизненные тельца в руках мальчиков, содрогнулся.

— И они тоже… мертвые?

Мальчик постарше важно кивнул.

— Точно. Мы их только что застрелили — белок-то. А Бен вот поймал кроликов, — он выдержал паузу, явно ожидая, что на лице Давида появится должное восхищение.

Но в изумленных глазах Давида не было восхищения — только невозможность поверить в такой ужас.

— Хотите сказать, вы послали их в далекую страну?

— Мы — что?

— Послали. Сами заставили их уйти в далекую страну?

Мальчик помладше продолжал таращиться на Давида. Старший неприятно усмехнулся.

— Конечно, — коротко и равнодушно ответил он. — Еще как мы их послали в далекую страну.

— Но откуда вы знали, что они хотели уйти?

— Чего? Хотели? — фыркнул старший. Потом усмехнулся еще противнее и сказал, явно издеваясь: — Ты знаешь, дорогуша, мы их не спрашивали.

На лице Давида отразилось настоящее беспокойство.

— Значит, вы совсем не знали. А может, они не хотели уходить. А если так, как же они могли уйти с песней, как говорил папа? Папу не посылали. Он ушел. И ушел с песней, он сам так сказал. Но они… как бы вам понравилось, если бы кто-то пришел и отослал вас в далекую страну, даже не зная, хотите ли вы этого?

Ответа не последовало. Мальчики попятились от Давида с растущим испугом в глазах, словно увидели нечто жуткое и необъяснимое. В следующий миг они уже торопливо спускались с холма, раз-другой оглянувшись на Давида, — очевидно, охваченные ужасом.

Оставшись в одиночестве, Давид продолжал путь. Он был задумчив и обеспокоенно хмурился.

В первые дни на ферме Холли он часто бывал задумчив и беспокойно хмурился. На новом месте очень и очень многие вещи были не такими, как в горном домике. Вновь и вновь в те долгие дни он перечитывал письмо отца, пока не заучил его наизусть, — это было необходимо. Разве его уже не окружили странные люди и странные вещи?

И они были такие странные, эти люди! Мальчики и мужчины поднимались на заре, но ни на миг не останавливались, чтобы посмотреть, как солнце заливает мир светом, а потом работали в полях весь день — но никогда не поднимали взгляда на большие перистые облака над головой. Они считали птиц всего лишь ворами фруктов и зерна, а белок и кроликов — существами, которых надо поймать в силки или застрелить. А понять женщин было еще сложнее. Они проводили долгие часы за наглухо закрытыми дверями и окнами, намывая одну и ту же посуду и подметая одни и те же полы день за днем. Они тоже не поднимали глаза к голубому небу и даже не обращали внимания на алые розы, заглядывавшие в окна. Напротив, казалось, они всегда были заняты поисками грязи, но находки не радовали их — особенно, если грязь приносили на башмаках маленькие мальчики!

Однако самым поразительным для Давида был тот факт, что эти люди считали странным его, а не себя. Как будто жить с отцом в доме на вершине горы и проводить дни, гуляя по лесным тропинкам или лежа с книгой у говорливого ручейка, совсем не естественно! А разве не естественно время от времени брать скрипку и учиться ловить трепещущими струнами шепот ветра в листве деревьев! Даже зимой, когда сами облака спускались с неба и покрывали землю мягкой белизной, — даже тогда лес был прекрасен, и песня ручья под ледяной шубкой была полна загадок и очарования, которых не хватало привольной болтовне летних дней. Конечно, в этом не было ничего странного, но люди, казалось, думали по-другому!

Глава IX

Джо

Время шло, и день за днем Давид усердно трудился, стараясь выполнять все «надо» и избегать «нельзя». И мало-помалу он начал понимать, как важны сорняки и ящики для дров, если он хочет соответствовать представлениям фермера Холли о том, как «не фальшивить» в странном новом Оркестре Жизни, где оказался Давид.

Но, как он ни старался, все это было отчасти нереальным, и никак нельзя было отбросить постоянное ощущение бесполезности и утраты. Поэтому Давиду казалась реальной только та часть странной новой жизни, которая начиналась каждый день после четырех — когда заканчивалась работа.