Дитя среди чужих - Филип Фракасси

Но если Мэри не поднимет шум и не решит побеспокоить дядю Дэйва на работе,– а Генри сильно в этом сомневался,– пройдет еще добрый час, прежде чем кому-нибудь придет в голову прийти за ним. Если не дольше.

– Ну ладно,– сказал Фред. Он приоткрыл дверь на несколько дюймов и заглянул в освещенный проем.

С приступом паники Генри внезапно захотелось выбраться из этого чулана. Преодолеть это расстояние, выйти из школы, побежать по Уикер-драйв и вернуться домой, в безопасность, к Дэйву и Мэри. На него это было не похоже – паниковать и бояться, но было здесь что-то гнетущее, что-то опасное. Оно будоражило сознание и холодило позвоночник. Он почти мог это увидеть… Если бы только открылся…

– Ладно, беги! – громко прошептал Фред и широко распахнул дверь, а сам отошел подальше, продолжая следить, не появится ли кто.

Все его любопытство улетучилось, когда Генри юркнул наружу – туда, где свет. Он в последний раз быстро взглянул на Фреда, который на мгновение опустил глаза на Генри, прежде чем продолжить высматривать хулиганов. Не говоря ни слова, Генри побежал к выходу сразу за столовой.

Мальчик на бегу проверил местность, черный глаз яростно метался, но не нашел ничего ни вокруг себя, ни впереди. Где бы ни были те парни, они не стояли между Генри и свободой.

Далеко позади себя он услышал, как закрылась дверь чулана, а потом и слабые, торопливо удаляющиеся шаги уборщика.

Генри не обернулся. Не «потянулся» к нему.

Он не хотел знать, что тот почувствует.

4

В комнате мотеля было душно. Аризонское солнце уже пекло вовсю и зависло высоко в небе, ярко освещая пустыню, не щадя никого и ничего своим слепящим жаром. Солнце Аризоны совсем не походило на обычное – животворящий маяк тепла и радости, каким его видит остальной мир. Нет, здесь оно больше походило на то, как если бы сам Бог держал лупу размером с Млечный путь, фокусируя лучи этой далекой газообразной энергии в одну пронзительную точку разрушительного жара, сжигающую эту юго-западную пустыню и всех ее обитателей, прямо как дети издеваются летним днем над муравьями.

Пекущийся под смертельным лучом конкретно этот участок штата Красного дьявола не представлял собой ничего, кроме мутной ленты старого шоссе, редких зарослей пузатых кактусов, саркобатусов, дикого львиного зева и другой устойчивой к солнцу растительности. Насекомые, ящерицы и другая фауна, плодящаяся в сухую жару, неподвижно лежали вдоль плоских выступов песчаника или судорожно сновали по участкам потрескавшейся песчаной земли.

Среди всей этой колючей природы и чешуйчатой жизни было еще кое-что: темный, забытый монумент, сгорбившийся на обочине коричневого шоссе, ветхий и нелюбимый, как надгробие серийного убийцы. Перед этим моргом гостеприимства висела обветшалая вывеска «МЕДНЫЙ МОТЕЛЬ»; видавшие виды буквы изо всех сил цеплялись за отслаивающуюся, выцветшую белую краску. Под названием было несколько фрагментов букв цвета черного чая, которые когда-то могли быть словами «МЕСТ НЕТ». Доска, которая когда-то прикрывала эту надпись (в зависимости от занятости на момент времени), давным-давно рассыпалась в труху. В любом случае, если взглянуть на нынешнее состояние «Медного мотеля», любой нормальный человек счел бы эти слова риторическими.

В «Медном мотеле» было двенадцать одинаковых номеров, потрескавшаяся парковка, усеянная мощными сорняками (сейчас на ней стоял лишь потрепанный «Шевроле Камаро» 74-го, когда-то черный, а теперь выгоревший угольно-серый), сломанный автомат с газировкой, офис, в котором храпел худющий старый менеджер, и на этом все.

Из двенадцати доступных номеров одиннадцать были пусты.

В седьмом номере мерно стучал маленький кондиционер; тепловатая струя воздуха из пыльных вентиляционных отверстий практически никак не снижала удушливую температуру в затененном чреве комнаты.

Обнаженные, потные тела мужчины и женщины лежали на продавленном двуспальном матрасе, простыни и пуховое одеяло свалились с края и бесформенными кучами валялись на пыльном полу около кровати.

Женщина дышала ровно, лежа задницей кверху и раскинув руки и ноги; короткие черные волосы прилипли к ее шее, вискам и щекам. Мужчина же свернулся в позу эмбриона, одна нога непроизвольно подергивалась, его губы лихорадочно произносили слова, которые беззвучно таяли в воздухе. Зрачки неустанно блуждали под веками, а лицо исказилось то ли от боли, то ли от страданий.

Во сне он всегда бежал.

Он с Тимоти – мой мальчик, ему через несколько недель исполнится десять – и они уже почти три месяца прячутся на заброшенной мельнице на ферме тестя к северу от Беги. Они с сыном бегут по песчаным плоским камням, во что-то играя. Его жена дома, изо всех сил старается сделать сарай смотрителя пригодным для жилья, хотя бы временно. Тимоти смеется и поворачивается к своему отцу, когда раздаются три быстрых и громких выстрела. Выстрелы чистым эхом разносятся по сухому пространству, доходя до недалекой реки, в которой тем утром мальчик пытался поймать рыбу, но смог лишь забрызгать ступни, колени и руки речной водой и прохладной грязью.

Когда раздаются выстрелы, Лиам прекращает погоню, встает столбом и смотрит на сына, который виднеется из-за гребня – в одних зеленых плавках, на залитом солнцем лице читается растерянность. Он в панике поворачивается к мельнице. Отсюда видны побеленные стены их импровизированного жилища, коричневые пятна ржавчины на серой жестяной крыше. Позади парит сломанная ветряная мельница, широкие серые лопасти застыли в душном полуденном воздухе.

«Они нашли меня»,– думает он. Еще один выстрел, и один из камней плюется пылью.

– Тимоти, БЕГИ! – кричит он, как кричал тысячу раз в тысяче снов до этого.

Тимоти слушается. Он бежит так быстро, насколько только позволяют его маленькие ножки.

А потом он исчезает.

Лиам бежит к тому месту, где всего несколько мгновений назад стоял его мальчик, видит бесконечно глубокую трещину в скалах шириной в три фута. Он падает на живот и зовет своего сына. Из тьмы тянется рука. Тимоти плачет, и звуки его страданий эхом отдаются в темноте.

– Мне больно, папа! – кричит он, а затем сзади раздаются быстрые шаги, и Лиам протягивает руку вниз, ищет тонкие пальчики своего ребенка, и тут ему на спину наступает тяжелый ботинок.

Он хочет объяснить, что ему нужно спуститься в расщелину с зазубренными краями, где ручей впадает в холмы и исчезает под землей, расширяется и впадает в реку. Он должен быть со своим мальчиком в холоде, сырости и темноте.

В этом сне, в каждом варианте этого повторяющегося кошмара, что-то нечеловеческое тянется из темноты и закрывает грудь и лицо его сына скользкими черными руками, которые извиваются, словно питоны. Эта штука тянет его глубже вниз,