Рената Флори - Анна Берсенева

– Но вам такое решение не нравится, да?

Приостановившись, он смотрел на Ренату испытующим взглядом. При его огромном росте это могло бы выглядеть подавляюще, но взгляд его исключал самое предположение о том, что он может кого-то подавлять.

– Не нравится, – подтвердила Рената. – Это, конечно, выглядит очень эффектно – жертва во имя искусства и прочее в таком духе. А ребенок, безусловно, не так эффектен, и родить его дело нехитрое. Но по сути…

Что «по сути», договаривать она не стала. В ее арсенале не было слов, которыми можно было бы объяснить такие вещи.

– По сути, вы правы, – сказал Винсент. – Но знаете…

Он тоже замолчал. Они стояли друг напротив друга в самом конце Кронверка, у ограды парка, волны вечернего апрельского воздуха накатывались на них из-за деревьев, они тревожили, эти волны, но в приносимой ими тревоге была необъяснимая радость, которую Рената чувствовала сама и чувствовала, что ее же чувствует и Винсент… И непонятно было, много ли значат при этом слова, которые они передают друг другу с какой-то бережной поспешностью.

Может быть, слова не значили ничего. Но все-таки Рената нарушила молчание.

– Вы думаете, я не сумею понять то, что вы хотите сказать? – спросила она.

– Нет, я так не думаю. – Винсент улыбнулся своей серьезной улыбкой. – Я знаю, что вы сумеете понять все. Я сейчас думаю только, чтобы правильно выразить свою мысль по-русски. Да, вот так… Мне кажется, – твердо сказал он, – то, что вы назвали жертвой иронически, все-таки и есть настоящая жертва. И способность ее принести вызывает у меня уважение.

– Способность пожертвовать здоровьем своего ребенка?

– Нет. Понимать, что, если ты стала актрисой, это получилось не просто так. Не для обычнго каприза. Это было решение, может быть, страшное. Я думаю, это надо честно понимать. Но не все умеют это понимать. Знаете, – снова улыбнулся он, – я недавно слышал, как молодая актриса давала интервью и сказала: «Как только я узнала про мою беременность, то позвонила режиссеру и сообщила, что не поеду завтра на гастроли в провинцию, потому что это может быть неблагоприятно для здоровья моего ребенка». И еще она сказала в интервью, что, возможно, когда-нибудь ей надоест играть на сцене, и тогда она станет ландшафтным дизайнером. Так тоже бывает у актрис, – словно извиняясь, объяснил он. – И это, конечно, рационально – думать о своем будущем. Но мне это очень противно. И когда я был в Москве в таком доме, где живут старые актеры, которые не захотели иметь семью и детей, потому что всю свою молодость и жизнь они хотели только играть на сцене… Может быть, они были не правы и можно было играть на сцене, но все-таки иметь семью. Но такой выбор, который сделали они, вызвал у меня больше уважения, чем тот выбор… Ландшафтный дизайн. Вы думаете, я не прав?

И в голосе его, и во взгляде снова мелькнули извиняющиеся интонации, отблески. Рената почувствовала, что сердце ее тонет в его взгляде и голосе. Это было такое неожиданное и такое странное ощущение, что она растерялась.

Но молчать в ответ на его простой вопрос ей все-таки было неловко.

– Я не знаю, Винсент, – глядя снизу вверх в его серьезные глаза, сказала Рената. – Я ведь живу совсем в другом мире. Он очень обыкновенный, мой мир. Он просто обыденный, и я это прекрасно понимаю.

Обыденность своей жизни Рената в самом деле сознавала ясно, хотя не стала бы утверждать, что такая обыденность явилась результатом ее сознательного выбора. Да нет, как-то само собой давным-давно получилось, что вот она работает, вот растит дочь, и чем большего она достигает в своей профессии, и чем взрослее становится дочь, тем больше времени, больше сил требуют оба эти главных процесса ее жизни. Рената даже не заметила, когда же эти два процесса заполнили всю ее жизнь, стали единственным ее содержанием.

Жизнь лишь изредка и ненадолго поворачивалась к ней какой-нибудь неожиданной стороной, да и не поворачивалась даже, а лишь мелькала. И только во время этих кратких промельков Рената так же кратко ее, жизнь свою, видела со стороны.

Она вдруг вспомнила, как однажды, лет десять назад, когда наконец собралась показать десятилетней Ирке столицу, столкнулась в кассах Московского вокзала со знакомой. Знакомая была из тех, кого называют шапочными – виделись несколько раз в гостях у общих друзей; Рената с трудом вспомнила ее имя – Наташа.

Наташа встрече обрадовалась: накануне зимних каникул очередь в кассу была длинная, и ей, наверное, кстати показалась возможность скоротать время за болтовней.

Рената предпочла бы выстоять очередь молча, но выказывать это постороннему человеку было как-то неловко. Тем более что Наташа и не требовала от нее активной беседы – в основном говорила сама и с удовольствием.

– Вы на какой поезд берете, на «Красную стрелу»? – сразу поинтересовалась она.

– Нет, – ответила Рената. – На какой-нибудь попроще.

– Да, «Красная стрела» стала безумно дорогая, – вздохнула та. – Но я все-таки на нее всегда беру. Не могу себе в этом отказать. Как-никак лучшие воспоминания молодости с ней связаны.

– Какие?

Нельзя сказать, что Ренату интересовали воспоминания Наташиной молодости, но из вежливости она об этом спросила – видела, что Наташе не терпится ими поделиться.

– Да чудесные, какие же еще! Я ведь тогда хорошенькая была, просто как ангелок. – Наташа сделала паузу, легким движением поправила упавший на лоб светлый локон. Не дождавшись от собеседницы дежурного комплимента, она продолжила: – Вся богема была без ума – писатели, художники. Ни одни посиделки без меня не обходились! А тогда ведь, вы помните, злачные заведения с вечерними петухами закрывались – еще ни вдохновенные разговоры не закончены, ни великие планы друг другу не изложены, ну и романы сумасшедшие тоже… В общем, мы ехали на вокзал, к «Красной стреле», и продолжали общение в вагоне-ресторане. Туда в те времена без билета пускали.

– Но сколько же можно было в вагоне-ресторане сидеть? – Ренату наконец заинтересовал этот разговор. – Поезд ведь за полчаса до отправления подают.

– А мы оттуда и не выходили! – радостно воскликнула Наташа.

– Как?

– Да очень просто! Спокойно могли вместе с поездом уехать. День потом в Москве болтались, а вечером той же «Красной стрелой», в том же вагоне-ресторане обратно. Кто в молодости не был безрассуден? – со смехом добавила она.

Рената промолчала. Отчасти, конечно, потому, что вопрос был риторический. Но больше по другой причине…

Она не была безрассудна ни в молодости, ни даже в ранней, самой первой юности. И стоило ли удивляться, что безрассудство не стало ей свойственно в зрелые годы? Не стоило, конечно, этому удивляться.

Но отчего же охватила ее вдруг такая печаль, что чуть слезы из глаз не хлынули? Почему вся ее жизнь, которая всегда казалась ей совершенно правильной, да не казалась, а такой и была, предстала перед нею какой-то однообразной равниной, где не за что зацепиться ни взглядом, ни чувством?