Мухосранские хроники (сборник) - Евгений Филенко

– Оккультизм и мистика… – пробормотал Вольф.

Он не поленился сходить в ванную за резиновыми перчатками и подсел к хулиганствующему телевизору вплотную. Для начала он ощупал его сверху донизу в поисках еще каких-нибудь средств управления. Затем безжалостно отодрал от кинескопа все провода, какие только могли соединять его с мифической, неосязаемой органами чувств и, в чем особенно стыдно было сознаться, непонятной кандидату наук Вольфу схемой усиления и развертки. Но и абсолютно изолированный от чего бы то ни было кинескоп демонстрировал все те же задымленные, залитые лавой ландшафты Роллит. Вопреки же элементарной логике он охотно отозвался на щелканье никак с ним не связанного выключателя и снова ткнул в нос деморализованному Вольфу галактический натюрморт – настороженно зависшие в пространстве звездолеты империи Моммр.

Вольф вдруг совершенно отчетливо осознал, что если он сейчас не выключит телевизор, то сойдет с ума. И это будет очень некстати, потому что завтра – ученый совет.

За кусачками Вольф не пошел. Он принялся драть дьявольский прибор в клочья собственными руками. Допотопные лампы, триоды, микромодули полетели на пол. Тонко пели отрываемые провода в цветных пластмассовых одежках. Поднатужившись, Вольф выломал кинескоп из каркаса и, прижимая его к себе, на коленях отполз от руин агрегата в другой конец комнаты. Затем осторожно, одним глазком покосился на экран.

Черные тени галактических стервятников на фоне пыльно-багрового диска Роллит.

Рассудка Вольф, разумеется, не утратил.

«Ясно одно, – мысленно рассуждал он, сидя на полу и обсасывая уколотый о какую-то проволоку палец. – Компьютерная графика здесь ни при чем. И потому совершенно неважно, выключу я прибор или нет. Дела это не меняет. Корпус, схемы – антураж, все дело в кинескопе, но туда я не полезу. И вообще следует вернуть прибору его прежний вид. Но эксперимент необходим. Мне было сказано: нехорошо живу. А что в их понимании значит – жить хорошо? Критерии размыты. Существуют нормативные акты, некие нравственные устои. И я их не нарушаю. Я живу нормальной, правильной жизнью. Никому не мешаю… если мне никто не мешает. Любопытно, какой бы поступок мне следовало совершить, чтобы они назвали его естественным?»

За стеной на лестничной площадке послышался какой-то очень уж громкий топот, а затем немузыкальный женский взвизг. Вольф бережно отложил кинескоп и помотал головой, возвращаясь к реальности. Там, на площадке, продолжали топтаться, словно кому-то пришла фантазия сплясать зажигательный восточный танец в столь неподходящем месте. Затем женский вопль повторился.

Вольф поднялся и прошел в прихожую. Конфузливо морщась, прильнул ухом к двери.

– Сатана ты растреклятая! – услышал он голос соседки по площадке, престарелой женщины с богатым трудовым прошлым. – Налил шары! Не тронь бабу, а то живо полицию вызову!

– Я те вызову! – рявкнули в ответ. – Закройся и сиди, пока я и тебе не поднес!

– Господи, и когда же тебя, паразита, посадят? – запричитала соседка. – И когда ж ты башку себе своротишь на радость добрым людям? Ведь ни стыда у тебя ни совести, черт нетрезвый! Вот где ваххабит-то еще сыскался на нашу погибель…

– У-уйди, старая рухлядь! – заорал пьяный, глухо стукнула дверь, а где-то наверху снова заплакала женщина.

«Куда же смотрит общественность? – сердито подумал Вольф, с некоторым удивлением обнаруживая у себя скачок сердцебиения. – Адреналин поступил в кровь – ни к чему бы. Ничего, сейчас почтенная дама позвонит куда следует, и это безобразие закончится». Он повернулся было, чтобы уйти в комнату, к своим проблемам, и вдруг понял, что никому почтенная дама позвонить не в состоянии по причине слабого зрения и неладов с сотовой телефонией, отчего прошлой зимой неотложку для нее вызывать пришлось самому Вольфу. «Но дебошира надо унять, – решил Вольф. – Придется сделать анонимный звонок, хотя это и не в моих правилах».

– Ма-а-ама! – заголосила женщина.

Вольф с лязгом распахнул дверь.

– Немедленно прекратите хулиганство! – негодующе воскликнул он.

Медведков – ибо это был, конечно, Медведков – выпрямился во весь немалый свой рост и мрачно поглядел на Вольфа.

– Это еще что за хрен с горы? – спросил он тихо, но многообещающе. – Не слыхали такого, не видали…

– Кого вы там преследуете? – продолжал Вольф. – Потрудитесь найти зеркало и с его помощью убедиться в своем скотском подобии, прежде чем приставать к женщинам!

«Хорошо сказано, – одобрил себя Вольф. – Как на соискании. Но этот тип не оценит. Как бы внушить ему подоходчивее, чтобы он все понял и убрался?»

– А это не женщина, – зловеще произнес Медведков, надвигаясь. – Это мне жена. Это она тебе, небось, женщина, клизма ты очкастая.

– Как вы смеете?.. – начал было возвышать голос Вольф.

Тррах!.. Щелк!.. Звяк, звяк… Тяжелый и, должно быть, грязный кулак Медведкова врезался в лоб Вольфу. Темные очки слетели прочь и разбрызгались о бетонную стену.

– Коля! – закричала Анжелика откуда-то сверху. – Что ты делаешь?!

Ббух!.. Стук-стук-стук… Не менее весомый кулак Вольфа вопреки воле хозяина и чаяниям Медведкова влепился последнему в зубы, и тот покатился по ступенькам вниз, прямо в объятия участковому уполномоченному, вызванному кем-то из неравнодушных жильцов с других этажей.

«Зараза, – подумал Вольф, растерянно глядя на кровоточащие пальцы. – Оказывается, это больно – бить кулаком в лицо!»

И тут он вдруг осознал, что впервые за последние пятнадцать лет выругался.

* * *

Распростившись с Дедушевым, который был весьма огорчен результатами визита к патрону зловредной империи, Колобов сбегал в гастроном за минералкой. Поборолся с искусом прикупить сигарет – и здесь ему удалось убедить себя, что райские условия для роллитян тоже ни к чему, и некоторая острота ощущений пойдет им только на пользу. Держа в охапке четыре бутылки «Арзни» и блок «Винстона», он свернул на тропинку, что вела к дому. Про себя он именовал этот отрезок дистанции «Аллеей сфинксов» – главным образом из-за многочисленных старушек, дневавших и едва ли не ночевавших на скамейках на всем протяжении пути к подъезду, где ни один прохожий не мог бы укрыться от скрупулезного исследования и систематизации под перекрестным огнем их дальнозорких глаз.

Сегодня старушки настороженно и выжидательно молчали, глядя на Колобова. Напрасно он ломал себе голову, чем вызван такой нездоровый интерес к его персоне, и не учудил ли он вчера чего-либо нештатного, возвращаясь от Бабьева. Лишь подойдя к самому крыльцу, он догадался о причинах их повышенной боеготовности.

На самой последней скамеечке «Аллеи сфинксов» в полном одиночестве сидела крепенькая, будто молодая репка, красивая девушка по имени Верочка Лисичук. Наряд ее, разумеется, не мог пробудить в старушках ничего, кроме осуждения: белый, подчеркнуто просторный блузон плюс розовые, чересчур короткие даже по мнению Колобова брючки. И самое-то странное, что все эти модные нелепицы смотрелись на Верочке очень мило. Прямые соломенные волосы девушки были увязаны на макушке высоким жгутом. Верочка Лисичук делала вид, будто читала интересную книгу, но прикидываться она не умела. Да и книга-то в ее руках называлась «Живое и мертвое в индийской философии» – разве мыслимо такое читать юным девам?