Письма, телеграммы, надписи 1889-1906 - Максим Горький

и адрес я забыл, т. е. знаю, что зовут ее Бланш, кажется, а живет она в Париже, на какой-то премудрой рю. Чорт бы ее взял! Невежливо не ответить ей — но куда же отвечать?

А что — нельзя Вам уехать из туманного и сырого Питера куда-нибудь в место светлое и сухое? Смотрите — лихорадка замает Вас! Я знаком с ней — дьявольски пылкая особа. Засим: чем Вы от нее лечитесь? Не хотите ли попробовать одно средство, от которого я — по совету одной татарки-кумысницы — встал на ноги: трижды в день — утром, натощак, перед обедом — часа в 2–3— и на ночь — по стакану черного пива вместе с ложкой рыбьего жира. У Вас есть прекрасное черное пиво Калинкина. Ложка жира, запитая стаканом пива, не особенно неприятна. Рецепт — странный, но, уверяю Вас, чертовски хорошо действует. Рыбий жир вообще имеет свойство понижать температуру, в подтверждение этого могу сослаться на специальную литературу.

Затем: купите мне Корша и Кирпичникова все четыре тома и поставьте деньги в счет. Все равно я истрачу их чорт знает на что, а это высокоценные книги, и цена их никогда не упадет, думаю. Купите, пока они еще есть в продаже у Вольфа.

Это не затрудняет Вас? Пойдете гулять, зайдите и — готово. А пока — до свидания! Всего Вам хорошего и здоровья — прежде всего.

Очень прошу — всеми силами стремитесь выходить в сроки. Когда теперь выйдет 2-я? И еще — критико-библиографический отдел положительно необходим. Будет ли Слово-Глаголь писать «Провинциальную жизнь»?

Передайте Поссе: пусть обратит внимание на Силантьева, рекомендуемого мною в качестве корреспондента из Владимирской губернии. На-днях пришлю статью некоего Скворцова о фабричных школах: эта статья предназначалась для «Образования», где напечатано ее начало, обратившее на себя внимание прессы.

Пришел сын и смазывает пальцами все, что я пишу. Сидит на руках, кричит: «Задам!» — и всячески мешает мне.

Жму крепко руку Вашу.

А. Пешков

Полевая, 20.

58

ОТКРЫТОЕ ПИСЬМО К А. С. СУВОРИНУ

26 февраля [10 марта] 1899, Н.-Новгород.

Прочитав «Маленькие письма» А. Суворина в 8257 — 9 №№ «Нов[ого] вр[емени]» от 21—23-го февр[аля], я задумался над ними…

А потом взял с полки моего книжного шкафа первую книжку «Очерков и картинок Незнакомца (А. Суворина)», раскрыл ее на стр. 8-й и прочитал жирным шрифтом напечатанный вопрос:

Продаемся ли мы?

Ниже этого вопроса напечатано четверостишие из А. Толстого:

И много Понтийских Пилатов,

И много лукавых Иуд

Христа своего распинают,

Отчизну свою продают…

«Да, — подумал я, — и в наше время, верным и усердным холопом которого является газета Суворина, — много Иуд… И все больше их день ото дня, все смелее раздаются их голоса…»

Вышеприведенный вопрос и четверостишие взяты мною из фельетона А. Суворина «Продажные журналисты», — фельетона, написанного с полным знанием дела. Написан был этот фельетон лет двадцать пять тому назад…

Недурно писал в то время А. Суворин, до того недурно, что я даже и сейчас его словами рад изобразить те думы, которые вызвали у меня его же «Маленькие письма».

«…Зачем так не откровенны эти руководители общественного мнения? Зачем открыто не махнут они рукой на честность и другие нравственные батареи, разбить которые так легко… Будь с виду честен и подл внутри. Вот краткая программа для успеха».

Так говорил А. Суворин в то время, когда он был незнакомцем. Теперь он — известное лицо. Он давно уже сумел осуществить «краткую программу для успеха», нажил большую газету, но в ней не пишет так прямо и остро, как некогда писал… Бесцветна и скучна его речь в наши дни. И хотя порой звучат в ней слезы — это лисьи слезы, слезы старой, умудренной жизнью лисы…

Когда-то Вы, г. Суворин, написали письмо Каткову, — прекрасное письмо! Умели Вы, А. С, во время оно играть роль честного человека, с огнем писали Вы…

«Но вот огонь Ваш стал погасать, чувство притупилось, талант разрушился… появилось фразерство, ходульное, водянистое…» [5] Это Вы, А. С., говорили Каткову 18-го января 1870 г. Двадцать девять лет прошло с той поры, и Вы все это время писали, писали… Но лучше цитируемого письма ничего не написано Вами…

«Вам принадлежит груда пасквилей самых бесстыдных и нахальных, причем Вы не останавливались ни пред чем: ни пред заслугами, ни пред возрастом, ни пред несчастием. Ваши пасквили преследовали не только живых людей и живые идеи, но мертвые идеи и умиравших людей…»

Читаешь это, Алексей Сергеевич, и удивляешься: как будто Вы провидели, что Ваша газета затравит Надсона…

«Вы не останавливали пасквильных словоизвержений своих даже и тогда, когда мало-мальски развитое нравственное чувство рекомендовало стыдливость».

А это, Алексей Сергеевич, как будто Вы по поводу Ваших писем сами себе говорите из дали прошлого голосом Вашей совести…

Славно Вы написали Каткову… Но прошли те времена… «Краткая программа для успеха» приведена в исполнение, и ныне сам его сиятельство князь Мещерский простирает Вам дружески свою многопишущую длань и, простирая, говорит:

— Пора нам идти рука об руку, Суворин… Я стал либерален, Вы консервативны…

Вы, Алексей Сергеевич, не ответили князю на его предложение союза… Неужели потому не ответили, что Вам стыдно стало? Вы, может быть, свое письмо к другому князю, Трубецкому, вспомнили? И это письмо — тоже славное письмо… Вообще — хорошо Вы встарину письма писали… А в наши дни недурно Вам письма пишут.

Вот, например, письмо Ашкинази, которое Вы почему-то отказались напечатать:

Милостивый государь! Если русские законы о печати предоставляют мне право требовать от Вас, чтобы Вы напечатали в издаваемой Вами газете ответ на клевету, позорящую мою писательскую деятельность [«Новое вр.», № 8234], то требую отпечатания нижеследующего заявления:

1) В течение своей писательской деятельности как в России, так и во Франции, ни в моих романах («Les Terroristes», «La Chasse aux juifs» и др.), ни в моих публицистических очерках («La France et l’Allemagne jugée par la Russie», «La Terre dans le roman russe», «Tourguéneff inconnu» и проч.) я не написал ни одной строки, которая могла бы кому-либо дать повод обвинить меня не только в ненависти, но даже и в легком равнодушии к русскому народу.

2) По армянскому вопросу мне не пришлось ничего писать, хотя, конечно, все мои симпатии были и будут на стороне несчастных армян, а не их зверских истребителей. По этому делу я только обменялся письмами с покойным великим английским