Ночь на площади искусств - Виктор Шепило

— Вы пьете на службе? — удивилась Клара.

— В исключительно торжественных случаях.

— И какое у нас торжество?

— Визит такой приятной особы. Эти апельсиновые пальчики не дают мне покоя.

Майор принялся целовать руки Кларе. На сей раз она их не отстраняла. Наоборот, кокетливо играла пальчиками.

— Льстец окаянный, — улыбалась она, — Еще недавно пальчики были лимонными.

— Апельсиновые. Они оказались слаще, чем я предполагал.

И Ризенкапмф поцеловал каждый пальчик по очереди. Затем поднял бокал.

— Мне предсказал индийский гороскоп, что на этой неделе пылкая, искренняя любовь принесет мне множество сюрпризов. Хочется в это верить. Люблю сюрпризы. Пью за вас!

Пригубив бокал, Клара вздохнула:

— Мне приятно ваше внимание, но Кураноскэ меня все-таки беспокоит.

— Согласен. Ужасная бестия, — кивнул майор, — И зачем ваш Ткаллер с ним связался… А чтобы он вас не беспокоил, мы его задержим. Хотя бы на три часа. Для начала…

Ризенкампф нажал кнопку — появился сержант.

— Вилли, проверь посты возле зала и узнай, где находится и чем занимается наш дорогой японец.

Когда сержант ушел, майор снова поднял бокал:

— Отвлекитесь от Кураноскэ… На три часа минимум. Не волнуйтесь, дорогая. Ох, как зашумела кровь! Ах, эти пальчики… фруктовые… виноградные…

В третий раз сержант Вилли заглянул в кабинет майора. Тот по-прежнему спал на диване, прикрывшись плащом.

Ждать дальше было невозможно, и сержант уже без колебаний решил разбудить Ризенкампфа. Майор безмолвствовал. Вилли еще потормошил, затем попытался приподнять Ризенкампфа. Бесполезно. Сержант испугался, не отравился ли майор, или того хуже, не задушен ли в собственном кабинете, как два года назад был задушен министр юстиции. И это в то время, когда его помощник отлучился! Сержанта пробрала дрожь. Он принялся ожесточенно трясти майора за плечи.

— Господин майор… Господи-ин майо-ор! Да проснитесь же!

Голова майора моталась из стороны в сторону, вялые губы что-то прошептали. Жив, значит!

Сержант смочил полотенце и приложил к бледным щекам и большому красивому лбу майора. Никакой реакции. Сержант перепробовал все: кричал, дул в лицо, тер уши, брызгал водой из кружки, как прачка на белье, делал искусственное дыхание — майор не просыпался. Припомнив учебу в сержантской школе, Вилли решил пойти на крайние меры. «Не разбудит только мертвого», — отзывался преподаватель об этом способе. Сержант разомкнул майору веко. На него глянул мутно-серый, как у замороженной рыбы, дикий глаз. Вилли снял с ремня фонарь и направил в это безжизненное око ярчайший электрический луч. Майор резко дернул головой, зарычал по-звериному, вскочил, одной рукой выбил фонарь, другой с размаху влепил перепуганному насмерть сержанту оплеуху и разразился серией проклятий.

Сержанту страшно смотреть было на начальника. Зрачок подопытного глаза был необычайно расширен и, казалось, пылал гневом. Второе же веко было плотно сомкнуто. Майор стоял одноглазый, но живой. Живой! Сержант ошалел от радости и вдруг сам себя начал молотить кулаками по скулам.

— Подлец! Чему ты радуешься? — возмутился майор.

— Подлец! Еще какой подлец! — восторженно выкрикивал сержант, пританцовывая на месте, — Вот счастье! Вы живы!

Майор Ризенкампф с недоумением воззрился на дурака сержанта, осторожно ощупывая больное веко.

— Ты что, окурок о глаз затушил, негодяй?! Ослепить меня хотел? Искалечить?

— Что вы! Что вы, господин майор! — искренне не понимал командирского гнева сержант, — Живите зрячим. Умоляю вас!

— Зачем?

— Затем, чтобы видеть господина полковника, — нашелся сержант, — Трижды уже спрашивал о вас.

— Зачем спрашивал?

— Господин полковник не говорил. Но очень ругался.

Майор своим здоровым глазом глянул на часы и обомлел.

— Пошли, — Он решительно двинулся с места.

— Стойте, — выкрикнул сержант, — Так неприлично. В одном исподнем.

— Что? — Майор все еще окончательно не проснулся. Он ничего не понимал, как, впрочем, не понимал и Вилли. Оба были как бы в состоянии шока. Смотрели друг на друга и молчали.

Майор подошел к зеркалу, увидел на себе красный пуленепробиваемый жилет. Под ним было белоснежное белье, в расстегнутом вороте густым черным мхом курчавились волосы. Больше ничего на майоре не было. Даже синих форменных носков. Майор постепенно утрачивал командирский вид. Что-то смущенное, растерянное, незащищенное, в конце концов, трогательно-человеческое проявилось в нем. Сержант молчал.

— Ну что ты молчишь, Вилли? — тихо спросил майор, — Скажи, что ты взял форму, чтобы почистить. Я ругать не буду. Наоборот, похвалю. И дам три дополнительных выходных.

Вилли вытянулся по стойке «смирно», подозревая за собой какую-то вину. Голова его как бы сама собой начала отрицательно качаться. Майор понял, что сержант не лжет и, конечно, не шутит, — этот рыжебровый здоровяк с ладонями, словно совковые лопаты, еще ни разу в жизни не пошутил.

Не сговариваясь, майор и сержант принялись искать форму: в шкафах, столах, на антресолях и даже в туалетной комнате. Формы не было. Майор молчал, тяжело дыша и ощущая сильную боль в затылке.

— Черт с ней, с формой, — бубнил Ризенкампф, — Но там были документы и пистолет.

— Документы и пистолет в нижнем ящике. И вот еще какие-то… дамские вещи.

— Дама! Со мной была дама! — наконец-то вспомнил Ризенкампф. И посмотрел на сержанта, — Не тяни, напомни.

— Конечно. Господин майор за ней ухаживал, говорил ей нежности и всяческие приятности…

— Ты подслушивал, негодяй! Подглядывал!

— Если бы я подслушивал и подглядывал, ничего бы этого, — сержант выделил последнее слово, — не случилось.

— Но-но! Ты мне не груби! — пытался защитить честь пропавшего мундира майор, — Я и так потерпевший.

— И вот еще от дамы осталось… — Вилли продемонстрировал роскошный жакет Клары, юбку и форменные ботинки Ризенкампфа.

— Так, — размышлял майор вслух, — Она ушла в моей форме, но в своих сапожках. Интересно-интересно…

Про себя же майор терзался: «Усыпили! Раздели в собственном кабинете! И кто? Позор. Позо-ор!»

— Все из-за тебя, Вилли!

«Но зачем ей форма? Как-то повредить мне по службе? Но зачем? Нет, тут другое: она настойчиво интересовалась залом. Отчего бы? Выпытать у сержанта? Но он так глуп, что и разговаривать с ним неохота».

Как ни глуп был Вилли, он давно уж разобрался, в какую катавасию попал майор. Вилли смеялся чрезвычайно редко, но теперь ему было смешно. Однако показывать этого было нельзя. Нельзя было и вносить свои предложения по поимке преступницы: опыт показывал, что наиболее трудная работа ляжет на его, сержанта, плечи.