Отторжение - Инна Тронина

— У тебя есть родители? — осторожно спросил я, заглядывая Гаю в лицо. Несчастные люди всегда привлекательнее благополучных.

— Есть мать — в Горьком* живёт. А про отца я только и знаю, что он — японец. Дед мой воевал в Квантунской армии. Ты, конечно, никому об этом не говори.

— Само собой. — Я смотрел на Гая с всё возрастающим интересом.

Потом я узнал, что он очень плохо относится к своей матери. Действительно, нельзя любить женщину только за то, что она тебя родила — на мучения. А в Прошкином случае именно так и было.

— Мать замуж вышла, когда я в армии был. Выписалась в Горький из Могочи, и теперь на седьмом небе от радости. Хозяин её, дядя Ваня, работает на ГАЗе*. Деньги приносит хорошие. Если бы только не пил… Как сыр в масле катались бы. Но мать всё равно довольна. Брата родила — год в декрете сидела. Дачу под Горьким строят. Конечно, всё это затрат требует. Но пусть она будет замужем, как хотела. Хоть поживёт своим домом. Я там почти не бываю. Поэтому плевать, какой отчим. Разошлись наши пути. Хоть отдохнём друг от друга…

Мать и брата Гая я увидел тем же вечером, на фотографии. Вместе с ним и с Минцем мы забрели в общагу. Мать — настоящая казачка, огонь-баба. Я на них в Сочи насмотрелся. И отцовы родственники приезжали в гости не раз. Есть в Елизавете Прохоровне изюминка, ничего не скажешь.

А вот младший сын Мишка от матери ничего не взял. Белёсый, щекастый бутуз мрачно смотрел исподлобья, сидя в коляске. Его отец ростом под два метра был, оказывается. Конечно, Елизавете пришлось делать кесарево. А вот Прошку она сама родила, да ещё на дому. Там целый деревенский детектив получился. Правда, об этом я узнал несколько позже.

Мы распили за знакомство фляжку армянского коньяка. Сашка Минц тогда мне понравился. Он вел себя подчёркнуто вежливо, хоть и немного снисходительно. Мы с Гаем, два провинциала, чувствовали к нему невольное уважение. Надо было сразу обратить внимание на некоторые обстоятельства. Сбить, например, с него столичную спесь. Но я в семнадцать лет так далеко не смотрел.

Видимо, Сашка до сих пор воспринимает меня тощим чернявым пареньком, который никак не может изгнать из речи диалект, нормально выговорить букву «г» и научиться грамотно расставлять ударения в словах. Понятно — первое его впечатление обо мне было не очень лестным.

Я сидел на Прошиной койке, разглядывал снимок. Мать наклонилась к клетчатой коляске; такие тогда были в моде.

— Сколько брату сейчас? — спросил я с интересом.

— Неделю назад трёшник исполнился. Я телеграмму в Горький посылал.

— А тебе? — удивился я.

— Мне двадцать один с половиной. Пропустил три года, — хмуро пояснил Гай. — Работал, армия потом… С Мишкой у нас огромная разница. Ещё когда матери разные, ладно. Но мы-то — единоутробные братья.

— Жизнь есть жизнь, — философски заметил Минц. — У нас со старшей сестрой разница — семнадцать лет. А мать одна.

Славке Плескунову мы оставили коньяк на дне фляги. Почему-то в тот вечер он не явился ночевать. Сашка пил, изящно держа двумя пальцами ножку рюмки, досуха высасывал лимон — будто целовался. Встать бы тогда и уйти! Порвать с Минцем сразу, навсегда. Но Прохор не понял бы. Да и сам я ничего не почувствовал. Я был сыт и пьян, а потому добр. И остался на Детской улице вместе с ними.

Мне понравилась, как играет на рояле Минц, как поёт Гай. Они потом много раз выступали по торжественным случаям в актовом зале. Помню, Прохор исполнял романс Чайковского «Благословляю вас, леса…», «Элегию» Массне, арию Кончака из оперы Бородина «Князь Игорь», арию Гремина из «Евгения Онегина».

Их «мисс курс» Наташка Кайтанова влюбилась в Прохора, как ненормальная. Она вызвалась переворачивать Минцу ноты — лишь бы побыть рядом с кумиром. Сашка был великолепен — во фраке, с чёрной «бабочкой», в лакированных туфлях. Наташка надела платье из чёрного тюля, украшенное алой гвоздикой. Гай для выступления где-то раздобыл смокинг цвета спелой сливы.

После концерта мы отправились к Сашке в гости. Он помирился с матерью, и Кира Ивановна напекла пирогов. Наступал Новый, семьдесят девятый год. На улице трещал лютый, сорокаградусный мороз. У каждого из нас на носу висело по сосульке. Снег под ногами даже не скрипел, а визжал. Небо над Невой было зловеще-красным. Но мы, студенты, всё равно радовались жизни и хохотали до упаду.

У Минцев Прохору опять пришлось петь. Кира Ивановна, обомлев от восхищения, назвала голос Сашки блеватоном. Из-за этого они опять разругались. Совместными усилиями скандал замяли. Кайтанова, как я понял, очень хотела соблазнить Гая. Но тот, хоть и выпил, на её чары не повёлся. Поняв, что с Прошей глухо, Наталья переключилась на меня. Потом — на Сашку. С третьего раза ей повезло. Впрочем, особых усилий и не потребовалось.

Странно, но я действительно не слышу, о чём говорят Прохор с Андреем. Вроде бы, у них получился хороший рабочий контакт. Ладно, пусть обменяются мнениями. А меня пока не тревожат. Всё, что нужно, я Прохору уже сказал.

Я сегодня много думал о своих сыновьях, жалел их. А ведь, если разобраться, мальчишки слишком уж востребованы. Из-за них идёт драка. Они нужны в обеих семьях. А вот ребёнок Лизы Гай не был нужен никому, в том числе и родной матери. Ровно за четыре года до моего появления на свет, в деревянной могочинской покосухе, родился узкоглазый желтолицый младенец. Присутствовала при этом лишь его бабка Меланья Макаровна, которая никакого опыта в акушерстве не имела.

К врачам Лиза-сан не обращалась. Своё положение скрывала до последнего дня. Ладно, хватило ума не травить плод. Лиза решила отказаться от нежеланного дитяти в роддоме. Но мать приказала сделать иначе — родить дома, а потом подкинуть к больнице. Там о байстрюке* позаботятся, а дурная слава по городу не поползёт.

— И в дети никто не возьмёт узкоглазого! — причитала Меланья Макаровна. — О русском столковались бы… Есть на примете супруги бездетные. Так ведь побрезгуют! И никто не поверит, что ихний ребёнок…

Лиза уволилась из станционного буфета. С середины марта не выходила из дома. Соседям мать сказала, что дочка уехала в Краснодар, к родственникам. В ночь на тринадцатое апреля, по колено проваливаясь в мёрзлую грязь и высоченные ещё сугробы, Меланья Макаровна отнесла новорождённого к порогу местной больницы, предварительно завернув в ватное одеяло. Там положила внука на крыльцо, стукнула пару раз в окно и скрылась.

Мальчик тут же проснулся и расплакался. Видимо, голосок у него и тогда был — громче некуда. Тут же выскочила дежурная медсестра и подняла находку, отнесла в тепло. А утром участковый во всём разобрался. Он опросил с десяток могочинцев и выяснил, что ватное одеяло принадлежит семье Гаев. Соседки помнили каждый лоскуток на нём, и никогда не перепутали бы с чьим-то другим. Всё разглядели, когда Меланья сушила одеяло на заборе, а Лизка стерегла, чтобы не спёрли.

Насчёт Лизки участковому доложили, что она давно не появлялась на улице, не попадалась никому на глаза. Милиционер явился к Прохору с Меланьей, увидел их дочку в постели. У Лизы началась родильная горячка, и её срочно госпитализировали.