Месть князя - Юрий Маслиев

Хлопнув под очередной тост солидную порцию водки, Лопатин подхватил тарелку-блюдце с высокими краями, куда услужливый официант переложил часть содержимого черного ящика, и начал неуклюже палочками сгребать содержание тарелки себе в рот. Покончив с этой порцией, он с возмущением обратился к стоявшему рядом китайцу:

– Почему блюдо холодное? Непорядок!

– Но, господин! Обезьяну только что подготовили, она еще не остыла, – официант открыл боковую дверцу ящика. – Пощупайте сами.

Лопатин, несмотря на многолетнюю привычку возни в прозекторской, к запахам формалина и виду трупов, не выдержал. Его добродушная физиономия налилась кровью, глаза вылезли из орбит. И он, едва сдерживая позывы к рвоте, метнулся из-за стола.

Галина Андреевна, осекшись, проглотила выскочившую было у нее очередную смешинку. Зато глаза Крылова весело блеснули, а узкие резиновые губы растянулись еще шире. В ящике, скорчившись, сидела связанная крупная обезьяна, уставившись на мир мертвыми черными бусинками глаз. Частично снесенным черепом она упиралась в отверстие наверху ящика. Животное еще не успело погибнуть, как ее неостывший мозг повар, густо подсолив, поперчив и посыпав различными пряностями, быстро-быстро сбил в густую кроваво-розовую массу.

Именно в том, что обезьяна только что убита, и предлагал убедиться официант, не видя в этом ничего предосудительного.

– По-моему, экзотики в этом блюде несколько многовато… – как всегда спокойно, не поведя бровью, сказал Александр. – Но, как мне кажется, ваша месть, полковник, если эту шутку можно назвать местью, вполне… Вполне…

– Лопатин поплатился за свое пижонство, – довольный, что выяснилась причина, которая вызывала у него тревогу, произнес Муравьев.

Это объясняло и наклеенную улыбку Крылова, и нездоровый смех женщины. И даже японские военные, бросавшие на них осторожные взгляды, не казались Михаилу уже подозрительными. История с одурачившим самого себя Евгением объясняла все.

Вскоре в зал вошел смущенно улыбающийся Лопатин с мокрыми приглаженными волосами; и упавшая кривая настроения вновь поползла вверх.

Муравьев, внешне невозмутимый, отвечавший на шутки и шутивший сам, тем не менее внимательно поглядывал по сторонам, не выпуская из виду расшалившегося, слегка выпившего друга, который вместе с Галиной Андреевной выписывал немыслимые па под звуки модного негритянского джаза. Случай с обезьяной лишь частично объяснял, несмотря на выпитое, напряженную обстановку. Возникал ряд вопросов. Почему Крылов, не симпатизировавший им (это чувствовалось), решил опекать их в Мукдене? Кто эта слишком экзальтированная для вдовы женщина, веселившаяся сейчас с ними? Почему в зале очень мало женщин и слишком много японских военных? Да и официанты своей осанкой больше походили не на услужливых холуев, а на хорошо вымуштрованных солдат.

Невольно напрашивался ответ: они кому-то нужны, и здесь готовится провокация. Если бы их хотели арестовать, то схватили бы и без этих гастрономических вывертов.

Самым неприятным было то, что Крылов знал (правда, не в полной мере) об уровне их подготовки, знал, что хотя у друзей не было оружия, но схватить таких орлов непросто. Следовательно, для их противников не будет неожиданностью атакующе-активное сопротивление друзей.

Муравьев, улыбнувшись, мигнул Блюму:

– Есть поговорка: мадам, если изнасилование неизбежно, расслабьтесь и получите наслаждение.

Он наклонился к нему поближе и понизил голос:

– Нужно узнать: кому и что от нас нужно? Явно готовится провокация. От нас ничего не зависит…

Слово «не сопротивляйся» он не успел произнести. Во время этого разговора к аппетитно крутившей в танце упругой задницей партнерше Евгения подкатил пьяненький японский офицер, держа в руках несколько смятых ассигнаций. Засунув деньги в глубокий вырез декольте Галины Андреевны, он схватил ее за руку и дернул по направлению к своему столику. Выпивший Лопатин взревел и, схватив японца за плечо, подтянул его к себе, нависнув над ним, как медведь.

Японец, не проявив никакого страха, стер с лица пьяную ухмылку:

– Марш на место, рюсски сволоць, рюсски обезьян Гаврила, – намеренно путая русское имя с названием крупной обезьяны гориллы. – Хакко итиу! – выбрызнул он слюной в лицо противника и схватился за меч, висевший на боку.

Давно мечтая об этом, Евгений со всей дури нанес удар в плоскую рожу самурая. Началась свалка.

Слово «не сопротивляйся» Александр не услышал, метнул в кого-то ребром тарелку и, как мощная пружина, вылетел из-за стола на помощь другу, которого, как собаки медведя, облепили в одно мгновение мундиры японцев.

Грохнул выстрел. Второй. И под тяжестью тел Лопатин рухнул на пол. Блюм тоже мгновенно скрылся под грудой тел. Были слышны только удары и хекающие выдохи.

Муравьева мгновенно взяли в кольцо четыре официанта, в этот момент оказавшиеся рядом, направив на него дула пистолетов.

– Не сопротивляйтесь, князь. Не в ваших интересах, – ехидно-змеиная улыбка растянула хищное лицо Крылова. – Пристрелят – и точка. Это вам не Париж.

– Удобно стоишь… – медленно произнес Михаил.

– Что? – вытянув в его сторону шею, не понял Крылов.

– Я говорю: удобно стоишь, – и добавил про себя: – «Прямо под удар…»

Михаил, сообразив, что сейчас стрелять в него не будут и за русского много не спросят, не сдерживая своих эмоций, нанес удар в подбородок предателя. Раздался хруст костей, и Крылов, с раздробленной на мелкие куски, превратившейся едва не в кашу, нижней челюстью, с переломанным нёбом и выбитыми или поломанными зубами, рухнул как подкошенный на пол, выстланный циновками. Изо рта и ушей потекла густая черная кровь.

Михаил не хотел его убивать, но, взглянув на поверженного противника, понял: не жилец.

– Стоять, Муравьев! – раздался голос с небольшим акцентом. – Или ввшим друзьям конец.

Гибкий японец с нашивками капитана приставил пистолет к затылку лежавшего на полу Александра, руки и ноги которого держали по несколько человек.

– Я не сопротивляюсь, – спокойным, надменным голосом произнес Михаил.

Вальяжным движением заставив напрячься окружавших его людей, он взял со стола осибори – горячую влажную салфетку, и медленно вытер ею лицо и руки.

Вскоре раненный в плечо Лопатин и двое его друзей сидели в крытой военной машине, со скованными за спиной руками и кандалами на ногах, в окружении китайских солдат, наставивших на них винтовки с примкнутыми штыками, поблескивающими в полумраке.

Камера, куда поместили Блюма и Муравьева, представляла собой зловонную глубокую яму в несколько квадратных метров, запиравшуюся сверху металлической решеткой. Кандалы на руках и ногах сковывали движения, но снять их с узников не торопились. Один раз в сутки открывался решетчатый люк над головой, и такой же, как и они, узник-китаец с темным, морщинистым, как печеное яблоко, лицом, не отвечая на вопросы, молча спускал им на веревке емкость с водой, пару кусков заплесневелого, похожего на пластилин кукурузного хлеба и заменял парашу, которую они цепляли к крюку на веревке.