Государи и кочевники. Перелом - Валентин Фёдорович Рыбин

— Ну-ну, дорогой человек, зачем же так сердиться? — заговорил ласково доктор и хотел прикоснуться к ране — потянулся рукой.

Оразмамед, судорожно дернувшись, ударился головой о стенку, процедил сквозь зубы:

— Проклятый капыр, я убью тебя!

— Господин доктор, давайте уйдем и позовем таби-ба, — умоляюще попросил Худайберды. — Табиб придет, все будет хорошо. Спи, Оразмамед, выздоравливай. Не надо нервничать.

— Да, действительно «капыр», — недобро усмехнулся капитан и вышел из кельи.

Ночью состояние текинского предводителя ухудшилось. Напрасно местный лекарь склонялся над ним, то прикладывая тряпку, смоченную настоем зеленого чая, то поднося чай к губам, чтобы выпил. Оразмамед корчился от жгучей боли в боку и все время пытался сорвать тряпку. Удрученный собственным бессилием, табиб к утру собрал слуг и вместе с ними встал на колени перед раненым, принялся читать заклинания. Услышав унылый, заупокойный голос табиба, Оразмамед понял: из страшных лап смерти не вырваться. Мелькнуло в слабом дознании: «Сейчас они прочтут отходную, а когда умру, прочитают джиназу, но я ее уже не услышу». Щемящее ощущение потери жизни: неба, земли, жены — сковало его мышление, и только Страх, безотчетный страх овладел им. Последней надеждой всплыла перед ним высокая белая фигура русского врача, и он опять принял его за смерть, но уже не крикнул, а промычал что-то бессвязное, протестующее и погрузился во мрак.

Студитский убрал с усов больного губку, пропитанную хлороформом, шлепнул Оразмамеда по щеке и, убедившись, что он уснул, повернулся к двум солдатам — братьям милосердия, которые стояли тут же, в темно-серых халатах: один — с тазом, другой — с приготовленной трехслойной повязкой, пропитанной карболовой кислотой. Увидев столпившихся возле двери туркмен, капитан недовольно попросил:

— Закройте дверь. И прошу всех посторонних удалиться.

Дверь прикрыли. Гомон собравшихся утих. Студитский принялся снимать с кровоточащей раны полузасохшую травяную массу, прикладывая тампоны. Затем он занялся промыванием раны, которая уже загноилась. К счастью, зараза не проникла в кишечную полость, а это могло случиться, тут не помог бы ни опыт Студитского, ни его академические знания хирургии.

— Придется накладывать швы, — проговорил он. — Листеровская повязка — полумера. Дня через три сойдет опухоль, и будем сшивать рану. И чем его так пырнули, уму непостижимо: не разрубили, а прямо-таки разорвали…

Он говорил тихонько самому себе. Ни братья милосердия, ни тем более уснувший под наркозом больной его не слышали. Наконец, когда он обработал рану, наложил повязку и измерил температуру больного, которая была значительно выше нормы, строго сказал помощникам:

— Будете дежурить у постели раненого посменно. В случае чего — сразу зовите меня. Ни одна душа: ни табиб, ни мулла, ни сам хозяин крепости не должны входить сюда. Все понятно?

— Так точно, ваше благородие.

Примерно через час Оразмамед проснулся. У него шумело в голове от хлороформа, но боли в боку он не чувствовал. Ощущение приближения смерти оставило его. И солдат в халате, сидящий рядом, уже не казался ему посланником с того света. Брат милосердия, увидев, что текинский хан открыл глаза, улыбнулся:

— Долго, однако, спали, ваше благородие.

— Су давайт[9],— требовательно выговорил текинец и провел языком по синим спекшимся губам.

Брат милосердия мигом вскочил с ящика, взял стакан с кипяченой водой, приподнял голову хана и напоил. Тот устало закрыл глаза, словно прислушиваясь, какое действие окажет влага, и опять уставился на русского.

— Яман моя, сабсым яман[10],— пожаловался доверчиво.

— Яман ёк [11],— заулыбался солдат. — Выздоравливать теперь будешь. Не таких от смерти спасали. Иной раз ногу отхватят, а живет все ж таки.

Солдат, забыв о том, что текинец кроме двух-трех слов по-русски больше не понимает, принялся рассказывать ему о недавней войне на Балканах. Оразмамед слушал, ибо воспринимал речь солдата как чужую, незнакомую музыку, которую не очень-то хотелось слушать, но без нее — еще хуже. Под эту «музыку» он уснул вновь и проспал до следующего утра…

Студитский сменил повязку раненому. Отметил про себя: «Все идет, слава богу, хорошо, опухоль спала, нагноений вовсе нет». С Оразмамедом не разговаривал, боясь снова рассердить.

— Яман? — смущенно спросил Оразмамед.

— Не надо бояться! — ободряюще сказал капитан по-туркменски и пожал Оразмамеду руку. — Все будет хорошо.

— Саг-бол, — взволнованно проговорил больной, услышав родную речь, и проводил доктора добрым доверчивым взглядом.

Через три дня братья милосердия по указанию капитана продезинфицировали распылением карболки соседнюю комнату, застелили тахту простынями и перенесли туда раненого.

— Ну что ж, Оразмамед, — войдя, сказал Студитский, — самое страшное осталось позади. Теперь наложим кетгутовые швы, и тогда можешь собираться в свой Ахал.

— Как зовут тебя, табиб? Я назову твоим именем моего будущего сына, — дрогнувшим голосом произнес Оразмамед.

— Зовут меня Львом. По-туркменски — Арслан, — отозвался доктор.

— Хорошее имя, — заулыбался хан. — Ты достоин этого имени.

— Спасибо и тебе за доброе слово, — сказал капитан.

Вскоре рана Оразмамеда зарубцевалась. Он уже мог без посторонней помощи передвигаться по двору. Доктор решил, что наступило время поговорить с ним.

— Оразмамед, не смогли бы вы оказать мне услугу?

— Доктор, для вас я сделаю все! — признательно воскликнул хан.

— Помогите мне повстречаться с Тыкмой!

— Зачем, доктор? — насторожился текинец. — Тыкма ненавидит русских. Он дал клятву на Коране мстить вам!

— Ничего, хан, это не самое страшное, — улыбнулся Студитский. — Он дал клятву мстить нам, а я поклялся разубедить его в злых намерениях. Я должен с ним поговорить во что бы то ни стало.

— Доктор, мне будет жаль вас, если он вероломно нападет…

— Я приму все меры предосторожности, — пообещал Студитский. — И потом, я сам не из робкого десятка. Пусть Тыкма наметит место встречи и известит меня.

— Ладно, доктор, — посомневавшись, согласился Оразмамед. — Я уговорю Тыкму встретиться с вами, но уговорите ли вы его бросить саблю, в этом я не уверен…

Через день за Оразмамедом приехали его джигиты из Ахала. Он вышел из крепости, ведя коня под уздцы. Капитан провожал его как. близкого человека. На прощание они обнялись.

— Друг в беде — лучший друг. — сказал Оразмамед.

— Да возойдут в степень высшей добродетели твои слова, — отозвался Студитский. — И пусть усвоят их твои соотечественники. Скажи своим людям, хан, что русская душа распахнута настежь перед ними.

— Обо всем скажу, — пообещал Оразмамед.

Вскочив в седло, он ударил коня каблуками и еще раз махнул рукой. Пыльное облачко заволокло дорогу. Отъезжая, хан оглядывался на кизыл-арватскую крепость и чем дальше удалялся от нее, тем больше тревожило его сердце щемящее чувство привязанности к русскому доктору. Он думал о нем и не обращал внимания на