Кольт полковника Резерфорда - Люциус Шепард

* * *

Сумерки раскинули над городом свой дымчатый покров – так истлевшие кружева покрывают скелет безвременно отдавшей Богу душу и погребенной в подвенечном наряде невесты. Джимми катил по скоростной автостраде вглубь Каскадных гор мимо гранитных скал и поросших елями холмов с проплешинами поселков на склонах. Справа от трассы тянулась долина мутно-зеленой реки, на юге и на востоке, в стороне от гор, бледнело бездонное небо. Он ехал не торопясь, приемник выдавал одну за другой трескучие рок-мелодии восьмидесятых; на очередном подъеме его обогнал восьмиосный длинномер, причем обгон растянулся настолько, что Джимми успел по нескольку раз прочесть все, даже самые мелкие, надписи на борту и задней двери грузовика. Легковушки же пролетали со свистом и исчезали вдали, как будто были выходцами из другого измерения с гораздо более стремительным течением времени.

Джимми думал о своей истории и о том, что Рита посоветовала в ней изменить, когда нынче днем вернулась на выставку. «Пусть Сьюзен будет более сильной, – сказала она, – пусть проявит характер, а так мне все ее страдания до лампочки». Резон в ее словах был, но Джимми не хотелось делать героиню слишком сильной. Сам факт, что она выдержала столь долгое одиночное заключение в доме-тюрьме полковника, – разве это не свидетельство ее силы? Он представил Сьюзен сидящей за столом в ее спальне: вооружившись испано-английским словарем, она переводила стихи, написанные для нее Луисом. Только что переведенные строки заставили ее грезить наяву:

...как тот же котенок, игрушка и баловень женщин, клубочек живой, мирно спящий на мягком шелку и безупречно себя заключивший в объятья...

Она вспомнила, как этим утром занималась любовью с Луисом, и попыталась оценить глубину и силу своих тогдашних физических ощущений. Несколькими месяцами ранее ей и в голову не пришло бы ничего подобного – это были мысли, не подобающие леди, и временами они заставляли ее краснеть от стыда, но она предавалась им с упоением, вновь и вновь воскрешая в памяти все детали свидания. Она вспоминала его лицо, склонившееся к ней в желтых лучах восходящего солнца; в его чертах – неистовое напряжение страсти, его волосы – поток черной лавы, а каждое движение его тела откликается в ней вспышкой горячего, болезненно-острого наслаждения. Но и эти воспоминания не могли противостоять депрессии, державшей ее в плену не менее прочно, чем ограда полковничьей усадьбы. «Почему я не могу ничего предпринять?» – в который раз спрашивала она себя. Обращаясь мыслями к Луису, думая о тех радостях, которые несет союз с ним, – не только о радостях любовных ласк, но и о новом мире взаимопонимания и общих интересов, мире веселящейся ночной Гаваны и роскошных пляжей острова Пинос, – она была готова уступить его настойчивым просьбам. Однако стоило ей сместить фокус мысленного взора чуть влево или вправо от светлой перспективы, как этот взор упирался в железные стены, ограничивавшие ее свободу действий. Были ли эти стены так уж непреодолимы? Неужели отец, узнав всю правду о ее мучениях, будет настаивать на сохранении брака? Возможно, он найдет способ избежать полного разорения семьи и в случае разрыва с полковником. А Луис... Сьюзен не сомневалась в том, что он выдержит любые испытания, какие только сможет породить мстительный ум ее супруга. Луис был не из тех, кто пасует перед трудностями. В таком случае, почему бы не сделать решительный шаг? Измученная этими вопросами, которые, казалось, возводили вокруг нее еще одно кольцо незримых тюремных стен, она опустила голову на руки и долгое время оставалась в такой позе, медленно погружаясь в мир полусонной тишины и покоя, который нарушался только беспрерывным, назойливым мельтешением мыслей. Жаль, что ей некому доверить свою тайну, подумала она. Возможно, объективный взгляд со стороны помог бы ей разобраться в себе и принять правильное решение.

Образ ее кузена Аарона возник как будто сам собой, всплыл из глубин памяти случайно, вне связи с ходом ее рассуждений. С Аароном она когда-то могла говорить откровенно, однако в последние годы перед ее замужеством их отношения осложнились. Дело в том, что по мере ее взросления Аарон стал смотреть на кузину другими глазами. При встречах его поцелуи становились все менее родственными, он дольше обычного задерживал ее руку в своей, а однажды вечером, когда они вдвоем гуляли по дорожкам сада, признался ей в любви. Это признание, в котором звучали мольба, отчаяние и надежда, явилось для Сьюзен полной неожиданностью. Опомнившись от первого потрясения, она взяла с кузена слово никогда впредь не заговаривать с ней на эту тему. И хотя ее дружеские чувства к Аарону заставили Сьюзен придать отказу форму ласкового вразумления, их отношения после этого утратили былую простоту и доверительность. Вскоре он перебрался в Нью-Йорк, а накануне ее свадьбы коротким письмом сообщил, что неотложные дела не позволяют ему присутствовать на церемонии.

Быть может, подумала она, прошедшие годы излечили кузена от этой несчастной и нелепой любви, а если и не совсем излечили, то чем она, собственно, рискует, завязав с ним переписку? В худшем случае он не ответит на письмо, и только. Вдохновленная новой идеей и надеждой – пусть даже очень слабой – на поддержку и помощь со стороны, она извлекла из ящика стола лист гладкой бумаги, выбрала ручку с серебряным пером из полудюжины ручек, стоявших в подставке, и начала:

Милый кузен. Ты, несомненно, будешь удивлен тем, что я обращаюсь к тебе после стольких лет молчания, причем делаю это без приличного такому случаю вступления, то есть всех этих общих фраз, приветствий и т.п. Поверь, мне сейчас не до того. Я очень надеюсь, что ты во имя давней дружбы оставишь в стороне тяжелые воспоминания, которые могут стать препятствием к нашей переписке, так как я очень нуждаюсь в твоем участии и добром совете...

Сумерки сменились ночной тьмой к тому времени, как Джимми свернул с автострады на узкую извилистую грунтовку, ведущую к дому Борчарда. Машину начало трясти на ухабах, и он, прервав историю, сосредоточил все внимание на дороге. Лучи фар метались по лесу, населяя его жутковато-гротескными образами; тяжелые ветви хлестали по ветровому стеклу и скребли крышу фургона. Промелькнули спутанный клубок колючей проволоки и куча хвороста, далее пошел участок с гравийным покрытием, по днищу забарабанили камни; в свете фар тут и там блестели стреляные гильзы. Какая-то мелкая тварь с янтарно-желтыми глазами пересекла дорогу и быстро исчезла в кустах. Чуть погодя он, снизив скорость, миновал ветхую лачугу с дверью, висящей на одной петле, и дырявой мишенью, прибитой к покосившейся стенке. Преодолев последний участок подъема, машина выехала на открытую, относительно ровную площадку; земля была изрыта колеями, в которых стояла вода. Далее путь преграждали двустворчатые ворота из досок и толстой проволоки. Джимми заглушил двигатель, вылез из фургона и, подойдя к воротам, обнаружил, что они заперты на замок. Над воротами красовалась эмблема: красноглазый олень, вздыбленный над американским флагом. Вдали за деревьями сияли огни большого дома.

– Эй! – громко позвал он. – Эй, кто-нибудь!

– Руки за голову, быстро! – раздался голос за его спиной.

Вздрогнув, Джимми повиновался приказу.

– Вот так. Теперь кру-у-гом!

Он развернулся и увидел перед собой невысокого бледного парня с пухлыми девичьими губами и стрижкой ежиком; его волосы в свете дальних огней казались неестественно белыми. Винтовка М-16 смотрела в грудь Джимми.