"Угрино и Инграбания" и другие ранние тексты - Ханс Хенни Янн

- Не сердитесь.

Я сказал ему, что погорячился ненамеренно и что топиться из-за этого не собираюсь...

Мы добрались до моей каюты. Я вошел. Юнга - за мной. Я повторил, что собираюсь лечь спать; он ответил, что хочет остаться со мной, чтобы мне не было так одиноко.

Я очень обрадовался, что он это сказал. Он зажег две свечи.

Я сразу почувствовал, что я у себя дома. Я не помнил, чтобы когда-либо у меня был родной дом; поэтому ничто не мешало мне признать своим домом это очень просторное помещение с дубовыми потолочными балками, с пологом из темно-коричневой ткани, который отгораживал кровать. Я никогда и не представлял себе иначе жилую комнату. Там был еще письменный стол, на котором лежало несколько книг в пергаментных переплетах.

Они меня не интересовали, но все же я был рад, что кто-то положил мне в каюту такие вещи. Я, честно говоря, не мог вспомнить ни одной книги из тех, что когда-то читал. У меня сохранилось от них только общее впечатление: большие, нарисованные тушью ноты; синие и черные буквы.

Я начал медленно раздеваться. И между тем спросил юнгу, как его зовут, а он ответил:

- Пауль.

Прежде чем лечь, я подошел к столу и раскрыл одну книгу. На ее титульном листе значилось: «Страсти нашего возлюбленного Господа Иисуса Христа». Имя состояло лишь из заглавных букв, кроваво-красного цвета, но весь заголовок был перечеркнут, а ниже написан другой:

«История того, кого люди, чтобы доказать свою правоту, прибили к кресту, или затащили на плаху, или, кастрировав и ослепив, бросили в темницу».

Я вздрогнул. Не содержится ли правда в этих жестких словах, а вовсе не в сладеньком печатном заголовке?

Разумеется, книга и внутри оказалась сплошь вымаранной и написанной заново. Я почувствовал головокружение и отложил ее в сторону.

Потом поспешно лег и натянул на голову одеяло. Пауль, кажется, еще раньше сел на стул.

Я сказал ему, что он может уйти, как только я засну; пусть только не гасит свет, потому что я боюсь просыпаться в темноте.

Меня очень мучило, что он сидит рядом. Он хотел сделать мне добро; но он сделал добро напрасно - я ведь, в сущности, не мог воздать ему ответной любовью. Я был неблагодарным, как море, даже еще неблагодарнее. Умение любить подразумевает, среди прочего, и страсть, а я уже не мог пробудить в себе какие бы то ни было страсти. Я почувствовал это снова, с болью. Я думал также о том, что все разговоры о любви бессмысленны. Обрести счастье в любви - и выдерживать ее на протяжении вечности — способны лишь те, кто еще раньше был счастлив; малоимущих же и терзающихся любовь делает еще более малоимущими, истерзанными. Я понял, что такие люди не созданы для любви. Откуда бы они могли черпать силу, чтобы вечно раздаривать себя и свое имущество? Того немногого, что у них есть, хватает лишь на обеспечение себе пропитания.

Мысли о подобных несправедливостях преследовали меня все настойчивее. Бедный человек, если у него сохранилась хоть капля совести, вообще не должен жениться и заводить детей! Его любовь должна распространяться только на шлюх.

Я начал лучше понимать себя и безнадежность своей жизненной ситуации. Я родился несчастным, и никакая любовь не принесет мне успокоения - разве только такая, что сделает меня мучеником. Осознание этого факта наверняка и подтолкнуло меня - когда-то - к сумасшествию.

Разве не несчастно в конечном счете и море, потому что не может испытывать любовь, а лишь время от времени - бессмысленно и не находя в этом удовлетворения - совершает убийство на почве сладострастия? Разве не так же обстоит дело и с Богом? Может ли Он вообще любить, может ли дарить ответную любовь, которая удовлетворяла бы Его? Нет-нет, только такую, которая сделает Его страдания еще более мучительными. Потому-то Он и попирал нас ногами - чтобы нам не пришло в голову излить на Него свою любовь. И чем старше и серьезнее мы становились, тем более жестоко Он с нами обращался.

Ужасно, ужасно: существуют, выходит, счастливые и несчастливые натуры. Люди, по натуре счастливые, обретают рай и здесь, на земле, и в потустороннем мире; а те, что привыкли терзать себя, прокляты навеки, потому что лишены легкости и умения радоваться - и, значит, не способны любить. Нет ничего, что могло бы закрыть этому юнге, сидящему рядом со мной, доступ к вечному небу: ничто, ничто, никакой его поступок, ни сомнение, ни безумие, ни смерть - ничто, ничто; он не опустился бы до уровня проклятых, потому что рожден для большего. Другие же, зачатые под незвездой---Все мое тело покрылось холодной испариной. - - Нет способа, чтобы раскрыть во мне веер настоящих стремлений и помочь им осуществиться. Нет для меня никакого пути жизни.

Моя возлюбленная стала нетленной, ибо ее любовь ко мне была безмерна; я же забыл о ней!

Мне хотелось кричать; но рядом не было никого, кто мог бы помочь. Тогда я притворился, будто сплю. Я почувствовал, что Пауль тихо вышел из каюты. И когда он притворил за собой дверь, слезы хлынули у меня из глаз, я от отчаяния вцепился зубами в по-душку.

Будь рядом со мной хотя бы толстая шлюха, она помогла бы мне отрезветь! Но нет ничего, ничего... Нет для меня возможности спасения... Когда-то я хотел от жизни чего-то большого; но то желание разбилось о мою незвезду. Я имел когда-то любимую женщину; но моя злая тень принудила меня ее утопить. Я когда-то владел лошадью; но загнал ее до смерти. У меня когда-то была собака, но я забил ее насмерть, потому что она лизала мою ладонь. А кошку я сжег, потому что кошачья мягкая шкурка оставляла меня неудовлетворенным, когда я гладил ее.

Внезапно мелькнула мысль: не кастрирован ли я? Я ощупал себя: нет. Значит, это упущение нужно исправить. Я соскочил с кровати и стал искать нож; не нашел. Тогда я решил размозжить мошонку каким-нибудь тяжелым предметом. Я заметил, что в письменном столе имеется выдвижной ящик. Я перевернул стол и хотел зажать член между столом и краем ящика. Но когда я выдвинул ящик и прижался к отверстию промежностью, задвинуть ящик обратно никак не получалось. Я старался изо всех сил, стукнул по ящику кулаком - но когда он наконец, с большим шумом, задвинулся, мое тело осталось целым и невредимым, ибо оказалось вне пределов его досягаемости.

Повторять попытку не захотелось: ведь в том-то и дело, что мне ничто не удается - не удается даже причинить себе боль...

Я обречен ждать, ждать, хотя ждать мне нечего. Ничего радостного, ничего грустного случиться может, разве что - всякого рода недоразумения; я заперт внутри себя: как человек, которого заперли в темнице.

Навечно, навечно...

Я принуждал себя думать о том, не мог бы ли я - все-таки -кого-нибудь полюбить. И пришел к выводу, что, приложи я величайшие усилия, я, может, и любил бы кого-то тысячу лет, но потом к моей любви все равно примешалось бы что-то тревожное, безнадежно печальное и трагичное...

Итак, я напрасно тщусь предпринять что-то против моего несчастья. Тем более, что мне дано большое облегчение: все муки я претерпеваю в себе не долее одного дня. Потом они забываются.