Кронштадт - Евгений Войскунский

Я уже не раз думал о том, что со временем что-то произошло. Ускорился темп жизни, очень возросли скорости на транспорте, и сократились, как поется в старой песне, большие расстояния. Настал скоростной век, медлительность не в почете, преуспевают быстроногие. Это, конечно, так. Но вот о чем я думаю: не только темп и скорость жизни возросли, но и само течение времени ускорилось. В физическом смысле, понимаете? Ну, что ли, цена времени переменилась. Возьмем, например, великую лошадиную эпоху, когда еще не пахло автомобилем (а пахло сеном и навозом). Сколько времени затрачивали люди на передвижения? Из Петербурга, скажем, на Кавказ надо было ехать неделями. И что же? За свою жизнь, средняя продолжительность которой была примерно на треть ниже нынешней, люди успевали переделать кучу дел. Разве не так? Вспомним, к примеру, Ломоносова. У него не то что ЭВМ — немудрящего арифмометра не было под рукой, все нужные ему вычисления он делал сам, вручную. Сам же делал себе приборы для научной работы, как заправский стеклодув. А сколько отнимала времени поездка на фарфоровый завод, который он основал в Ораниенбауме! Выходил, скажем, поутру из своей де сиянс Академии, кликал яличника, тот перевозил его на другой берег Невы, потом долго, долго пылила карета чухонскими проселками вдоль южного берега Финского залива. Почитай целый день уходил на дорогу туда и обратно, да ведь и на самом заводе дело бывало не минутное. Я к чему это? Прожил-то Ломоносов всего неполных пятьдесят четыре, а дел переделал — сами знаете сколько. Не было области знания, в которой он не сказал бы свое веское слово. Когда успел он все это? Работоспособность гения? Ну да, верно. Но, сдается мне, и само время было когда-то более растяжимым, менее уплотненным…

Казалось бы, должно быть как раз наоборот: Вселенная ведь расширяется, верно? Материя «разбухает», вот и времени, по-моему, следовало бы «растягиваться» — а оно сжимается… Может, потому, что при теперешнем гигантском росте энергетики резко возросла энтропия? И надо поторапливаться, чтобы противостоять ей, чтобы она не сожрала все тепло вместе с нами?

Можете посмеяться над моими доморощенными мыслями — не обижусь. Я не теоретик, какое там! Сугубый практик. Вот ежели дело коснется, скажем, запуска судового дизеля, то тут я, как говорится, дока. Заведу по всем правилам. Медленно двину рукоять топливного насоса, чтоб дизель спокойно, без рывков, набрал нужные обороты, потом, навалившись на тугой рычаг, включу муфту. И гребной вал загудит у меня ровненько, будьте уверены.

Ладно, признаюсь уж: все эти мысли о цене времени и прочих таких фанабериях оттого у меня, что я усердный читатель научной фантастики. Фантастика не просто развлекает меня — такую, чисто развлекательную, я и не читаю. Серьезная фантастика оперирует вещами сложными, она не развлекает — заставляет думать. Побуждает к мышлению.

Ну да ладно.

Вот и мост Александра Невского, так счастливо сокративший расстояния. Вклиниваюсь в вереницу машин, идущих по мосту. Плотность автомобильного потока по утрам на мосту заметно увеличивается с каждым месяцем, может, с каждым днем. В соседнем ряду идет вровень со мной «Волга» благородного мышиного цвета. Ее водитель, франтоватый дядя средних лет, очень причесанный, очень самоуверенный, покосился на меня не то чтобы презрительно, но с явно выраженным чувством превосходства. Дескать, до седых волос дожил, а гоняешь на «тачке», которая под стать сопливому юнцу. Ну и черт с тобой, франт на «Волге». У тебя — или у твоих родителей, заботящихся о тебе до любого возраста, — есть деньги на «Волгу», а у меня нет. Меня вполне устраивает скромный, непрестижный «Запорожец». Да, он меньше, и двигатель у него не спереди, как у твоей «Волги», а сзади, — ну и что? Колеса у него не менее круглы и катятся исправно.

Анекдот знаете? Одна дама купила «Запорожец», села, поехала, выехала за город — вдруг мотор заглох. Вылезла дама из машины, подняла капот — господи, пусто! Тут еще один «Запорожец» бежит по шоссе, и за рулем — тоже дама. Первая замахала рукой, вторая затормозила. «Ах, у меня беда, — говорит первая, — я мотор потеряла, видите?» — «Милочка, — говорит вторая, — вам страшно повезло, что я вам попалась. Сегодня, перед тем как по ехать, я открыла багажник и обнаружила там запасной мотор».

Не знаю, кто придумал этот «дамский» анекдот, — может, водители «Волг»? Ну и пусть смеются над «Запорожцем». От него не убудет. Непритязательность мне больше по душе, чем самовыпячивание. Современная информатика породила понятие: иерархия ценностей. Так вот, я думаю, что у машин иерархия ценностей определяется не размерами и не блеском лакировки. Впрочем, как и у людей.

Теперь справа у меня воздвиглось здание новой гостиницы, а слева проплыли купола Александро-Невской лавры. Поворачиваю на Старый Невский. Теперь — по прямой почти до Литейного. Только бы побольше зеленых, поменьше красных глазков светофора. Привычно мелькают вывески: «Ремонт квартир», кинотеатр «Призыв», магазин «Подарки». Уже сколько лет у меня перед глазами эта триада: ремонт, призыв, подарки. Ремонт кораблей, коим я занимался почти всю жизнь; призыв — тоже на всю жизнь; и вот — подарок судьбы: я выжил, я жив и, кажется, счастлив, хотя последнее обстоятельство спорно.

Площадь Восстания, обычная толчея у вокзала. Перед красным светофором пережидаю вереницу трамваев, ползущих по Лиговке. Старая добрая Лиговка… У нас в классе учился один мальчик с Лиговки, Сережка. Он был драчун, сквернослов и страстный филателист — мы с ним дружили и обменивались марками, и мне он нравился, хоть и старался всегда меня надуть при обмене. Он жил вон в том коричневом старом доме за гостиницей. Я бывал у него в квартире, где жило не меньше ста человек. Сережка погиб в ополчении в сентябре сорок первого.

А если ехать по Лиговке дальше, то в конце концов приедешь в Купчино, район новой застройки, — там на Бухарестской улице прожил свои последние два месяца отец. Всего два месяца.

Когда я думаю о судьбе отца, почему-то испытываю неясное ощущение вины. Почему? Не знаю… Именно отцу было в высшей степени свойственно это чувство, которое в наш век НТР, как мне кажется, все более становится анахронизмом. Отец болезненно переживал свой уход из семьи. Что-то виноватое неизменно чувствовалось в тоне его писем ко мне: дескать, не суди строго… так уж получилось… не могу ли чем-нибудь тебе помочь?.. В те давние годы я плохо понимал отца. Ведь у нас была прекрасная семья, каждое его возвращение с зимовки было праздником. Он отпускал на зимовке бороду — и мне казалось, что эта лопатообразная рыжая борода пахла тюленьим жиром, собачьей упряжкой Пири, обломками дирижабля «Италия», дымом ледокола «Красин» — всем тем, что питало жадный мальчишеский интерес к Арктике. Я обожал отца. И мне казалось диким и обидным, что перед войной он ушел от нас — от матери, от меня и от Тани — к другой женщине. Я ее возненавидел — разлучницу с высоко взбитой прической и злыми, глубоко сидящими глазами. Такой почему-то я представлял себе эту женщину — с высокой прической и злыми глазами.

В пятидесятом году я приехал из Балтийска в командировку в Ленинград. Начиная с сорок шестого я почти ежегодно проводил отпуск в Ленинграде и жил, разумеется, у себя дома. Мать занимала большую комнату с балконом, а маленькая — бывшая наша с Таней детская — была моей. Каждый раз мать мне рассказывала, как неприкаянно живет отец, какая дрянь у него жена — спекулянтка и хищница, пытавшаяся «оттяпать твою (то есть мою) комнату». Мне было горько это слушать, и я не особенно вникал в сложную историю с пропиской, которую мать, громко и гневно крича, каждый раз мне излагала.