Сезон отравленных плодов - Вера Богданова

Ну и как оно, Кот у него спросил. Илья сперва не понял, а Кот криво улыбался и смотрел недобро. Борщ и Крученый тоже лыбились, и до Ильи дошло. «Как оно, с сеструхой-то? Рекомендуешь?» – повторил Кот.

Илья сунул ему в нос, потом сунули Илье, втроем на одного, хотя Кот сильный, справился бы и сам, наверное. Пинали Илью недолго. Потом забрали ключи от мотика и гаража, и всё.

Гондоны, сказал Илья им вслед, но они даже не обернулись.

Кто-то, наверное, видел, как они с Женей ушли на поле. Конечно, видел, ведь у клуба было столько народа. А он, придурок, об этом не подумал. Надо было сразу домой мотать. Ведь ясно же, что это бред, с двоюродной сестрой нельзя сосаться. Нельзя пялиться на ее губы, когда она говорит. Нельзя слизывать апельсин и водку с ее рта и языка, щупать грудь через комбинезон и пытаться стянуть его лямку (безуспешно, впрочем, комбез сидел как влитой, никак не стащить с лежащей Жени). Он думал, Женя оттолкнет ну или будет зажиматься, как Иванова из параллельного, – та слепила губы, хрен разомкнешь, все равно что с бревном сосаться. Но Женя отпихнула его, лишь когда он полез к молнии комбеза. Сказала, что домой пора. И потом они как-то тупо разбежались, будто поссорились, – быстро дошли до дома и пожелали друг другу спокойной ночи.

Илья долго не мог уснуть – сердце болезненно бахало, зацелованные губы ныли, член стоял, фиг успокоишь. Илья представлял, как мать и тетя Света обо всем узнают, и тонул в сладком ужасе вперемешку с любопытством. Утром он побродил по деревне, выбрел к гаражам, а там уже был Кот.

«Станц Удельная, – гнусавит машинист в динамик. – Следующ станц Люберц первая».

– Приезжайте еще, говорят, – сообщает мамка всей электричке. Дашка смеется. – Ага, приедем мы после такого, как же. Да лучше все лето в квартире сидеть.

Показывается контролер. Заметив его, мать умолкает, подхватывает вещи и с Дашей идет в другой вагон. Билеты она не покупает принципиально. «Кормить государство у нас денег нет, оно уже накормлено, вон наворовали сколько». Илья плетется за ними следом, стараясь не смотреть по сторонам. Не встречаться взглядом с другими пассажирами.

В тамбуре их все-таки встречает контролер, спрашивает, где билеты, хочет выписать штраф, но мать начинает голосить про двух детей, мать-одиночку, мужа, убитого в Чечне, сволочи, сволочи, и контролер отступает, выпускает их в распаренную солнечную наружу. Илья выходит первым.

Дома мать распахивает дверь Дашкиной комнаты, орет:

– Ты убралась перед отъездом? Я чё тебя просила? Я чё просила, спрашиваю?!

Это не новость, Дашка никогда не убирается. Она чернеет лицом, уносится к себе, а мать ложится на диван не раздеваясь, закрыв лицо локтем, другую руку свесив вниз.

– Как я замучилась с вами двумя. Что ж за жизнь такая, – протяжно стонет. Илья уходит в свою комнату, садится за английский. Он ни черта не понимает, текст пляшет, смысл ускользает, в груди на стыке ребер ноет и скребется, и воздуха как будто не хватает. Нет его, невозможно сделать полный вдох. А на стене в углу желтые потеки, как будто на нее нассали.

Илья ненавидит это.

Впервые он жалеет, что бросил секцию. Кинул бы вещи дома и пошел бы пострелял. Но назад уже дороги нет.

В стрелковой секции Илью любили. С некоторыми ребятами Илья до сих пор пересекается иногда после школы, когда у них нет тренировок. Он даже остался бы, если бы не тот случай с Улановым.

Уланову, корявому, щербатому, как Алик, Илья будто мешал жить, жег перцем в глазу. Стоило им встретиться, как Уланов начинал цепляться то к штанам Ильи, то к стойке, то к тому, как Илья отжимается. Но Илья легко ставил его на место, до мордобоя ни разу не доходило, поговорили и разошлись. И парни тоже над ним ржали, придурок же. Несколько раз выбрасывали в окно раздевалки улановские кроссовки, одни до сих пор висят на березе, фиг снимешь. Его никто не любит, и он не любит никого.

Но именно с ним Илью поставили в пару на практической стрельбе. Парни сочувственно хлопали по спине, типа держись, братан.

– Давненько не виделись, – сказал Уланов. Улыбался неприятно, как будто знал что-то гадкое, что-то, что сам Илья пока не видел. Как будто у Ильи говном обмазан лоб.

Уланов вышел на огневой рубеж, шел уверенно, спокойно. Илья даже подумал – пронесло, молча отстреляемся, но нет.

– Эй, Каменев, – сказал Уланов не так громко, чтобы слышали остальные, но достаточно, чтобы капать ядом через наушники. – Тут про маму твою новость.

Бах, бах, две цели крутятся на штанге. Илья не ответил, кликнул секундомером, а внутри катилась жаркая волна, сминала органы, сжигала вены. До матери Уланов еще не опускался.

Уланов перешел на последнюю позицию, выбил три из трех. Илья кликнул секундомером, кнопка промялась под пальцем.

– Разрядить, показать, – сказал дежурное.

Уланов выщелкнул магазин, положил его на бочку. Показал пистолет Илье, а сам заглянул в глаза и улыбнулся довольно.

– Вчера я видел, как она сосала тренеру, прикинь? – сказал.

А дальше само собой как-то вышло, Илья тогда не думал. Он просто вставил магазин и прижал дуло к подбородку Уланова. Хорошо, с предохранителя не снял.

– Повтори.

Уланов больше не улыбался, косился куда-то вниз, будто пытался увидеть пистолет.

– Каменев. – Тренер появился откуда-то сбоку, но слышно было плохо, будто издалека.

– Давай, повтори, чё сказал, – сказал Илья.

– Каменев, опусти. – Тренер осторожно перехватил пистолет за ствол, опустил, разрядил. Жестом велел Илье следовать за ним.

Илья положил наушники и очки на бочку, вышел в раздевалку. Думал, тренер будет орать, но тот спокойно предложил Илье самому уйти из клуба, по-хорошему – кому нужны эти комиссии и уголовные дела? Илья кивал, еще не осознавая быстрой смены статуса.

Когда тренер вышел, зашли друзья. «Илюха, эй», – слышалось вокруг. Илью трепали по плечу: «Ты как, Илюха, ты чего вдруг? Это же Уланов, чего ты, Уланова не знаешь? Он же придурок». Илья быстро переоделся, как-то отшутился и ушел. Весь вечер просидел у Макса, друга из соседнего дома, играли в «червяков» на его компе, потом долго стояли в подъезде, Макс курил, а Илья смотрел в заоконную дождливую тьму.

Самое хреновое, что он Уланову поверил. На долю секунды, но как можно вот так сорваться?

В общем, Илью вышибли. Он и до этого думал бросить: хотелось поступить сразу после выпуска, откосив от армии, найти подработку. И переехать в Москву. Зимой на соревнования идти пришлось, мамка все-таки его доклевала. Получил разряд, который она давно хотела. Но теперь-то все, он больше не пойдет в клуб. Его и не пустят, после такого-то. Да и нахуй эту стрельбу, он и так каждый день в Москву мотается, а еще уроки делать.

Скоро он свалит отсюда. Илья станет больше, чем Люберцы, больше, чем Москва. Он должен добиться успеха, иначе что? Иначе он – слабак? Чмо? Нет, он вытащит из говна себя, сестру и мать. Мир и свои цели Илья видел через прицел: один промах, и все схлопнется, он не доберет очков, скатится в турнирной таблице обратно в нищету, в люберецкую пятиэтажку, а там стареющие друганы, те, кто так и не поступил никуда, кто все просрал, и его медленно затянет в холодную трясину безнадеги. И мать будет орать: «Ну я же говорила, говорилажетебеяговорила…»