Загогулина - Марина Москвина

Тетя Нюра взяла у меня рюкзак и повела домой, живет она у колодца возле станции. Во всем Фомкино дом у нее самый развалюшный. Из-за поездов. Как поезд, так домотрясение. Посуда звенит, падает заслонка с печной трубы, в стене за печкой начинает тикать: тик-так, тик-так… Будто там ходики замурованы.

Хотели тете Нюре как почетному железнодорожнику другой дом построить, а она: «Нет! Мне, — говорит, — свой хорош. Мне в нем кажется, я сама куда-то еду».

Хотя она никогда никуда не ездит — тетю Нюру держит скотина: нутрия Луша и козел Борис, который больше всего на свете любит есть макулатуру.

— Садись, Лен! — сказала тетя Нюра. — Будем с тобой щи хлебать. Вчерашние щавелевые. Сметаны, сметаны бухай! А на второе — картовник. Помню, что любишь! Вон он, в чугунчике на печи преет…

Ночью лил дождь. Я спала на полу на двух матрасах под толстым одеялом из лоскутов, то и дело просыпалась. За обоями между бревен топали и скреблись мыши. Мышей я не боюсь, но на всякий случай встала и перетащила матрасы из угла к середине.

Наутро просыпаюсь от птичьего пения!

В деревне — это вам не то что в городе! В деревне — птиц! И все разные. Кто там свищет — сипло так, протяжно: «Тью-у!.. Тью!» И вдруг на все Фомкино забулькало, запенькало!.. Дрозд? Жаворонок? Малиновка?

Высовываюсь из окна — плотник Александр Митрофанович. Стоит у забора и наигрывает на дудке.

— Митрофаныч! — крикнула тетя Нюра. — Ты что тут со своею свистулькой?!

Птичье пение прекратилось.

— Это не свистулька, Нюра, — говорит Александр Митрофанович. — Это сопель.

Александр Митрофанович дает нам молоко. Он держит козу, не то что тетя Нюра — козла Бориса.

— Козье молоко — это витамина! — говорит Александр Митрофанович и переливает его из ведра в банку сквозь цедилку.

На марле остаются травки сена и маленькие черные шерстинки.

Как-то раз иду я от Александра Митрофановича. День такой пасмурный, по дороге лужи, на заборах мочалки сушатся. Банка с молоком теплая, прямо горячая! Иду, об нее руки грею. А навстречу Антонина Васильевна, почтальон.

— Лен! — кричит. — Тебе открытка из Африки!

Я чуть банку из рук не выпустила.

На открытке была ночь, река Нил с пальмами на берегу, мост и город вдали в красных, белых и голубых огнях.

«Привет из Каира! — писал Тарабукин. — Сейчас два часа ночи, а температура плюс 30. Следующая остановка — Ходейда. Посмотри на карте, где это. Держу курс на Дар-эс-Салам. Жди известий оттуда. С приветом, Коля!»

Весть об африканской открытке быстро долетела до Александра Митрофановича. И он пришел, надев совсем новую клетчатую рубашку. Такую замечательную заграничную вещь купить в фомкинском универмаге мог только тот, кто соберет и сдаст в универмаг десять килограммов корней одуванчика.

— Чей же такой Тарабукин? — поинтересовался Александр Митрофанович, когда прочитал открытку. Он закатил глаза и сморщил лоб, наверное, хотел вспомнить, не водил ли он знакомства с Колиным дедом или папой.

Я сказала:

— Мы живем с ним в одном дворе и учимся в одном классе!

— Неси карту! — скомандовал Александр Митрофанович. — Будем следить за его путем!

Из сундука, где хранились фотографии, прялка и всякие тетинюрины редкости, я достала карту мира. Смахнув паутину, Александр Митрофанович разложил ее на столе и надел очки.

— Вон он, Каир! — черным от одуванчиков пальцем Александр Митрофанович ткнул в север Африки. — А вон Ходейда! Вишь, сбоку, на Красном море? А ему — во куда! В середку, против острова Занзибар!

— Малой, а уж целый свет повидал! — тетя Нюра сидела у окна, подперев кулаком щеку.

Через месяц от Тарабукина пришло письмо. Я как раз была на пруду. Мы с соседским Вовкой ныряли с плота — ловили ракушки. Плот сделал Александр Митрофанович. Осиновые бревна он скрепил тремя железными скобами.

Дерево уже порядком размокло, набухло, но плавучесть у нашего плота не хуже, чем у знаменитого «Кон-Тики». Мы прячем его в камышовой бухте. Когда надо, выталкиваем на середину пруда — и по очереди прыгаем в воду.

Нырять за раковинами полагается «солдатиком», перед прыжком сильно вздохнуть, а в руках держать булыжник. Так делают ловцы жемчуга.

Когда почувствуешь ногами ил, начинаешь нашаривать. Со дна поднимается муть. Оп! Нога наткнулась на что-то… Все. Отпускай булыжник и выныривай.

— Нормально! — Вовка пробует ракушку на вес, кладет в общую кучу.

Раковины черные, шершавые, плотно закрыты.

Возвращаюсь домой с пруда, а на столе конверт. Поменьше обычного, сверху что-то вроде марки со львом, павлином и горящим факелом, а посередине тарабукинским почерком адрес:

«Привет, Лена! — писал Тарабукин. — Я живу в Дар-эс-Саламе. Сейчас тут не жарче, чем в Москве. Каждый день хожу к Индийскому океану. После отлива на пляже валяются морские ежи. Летал на Занзибар. Всего двадцать минут на самолете. Там везде растут гвоздичные деревья. Занзибар поставляет на мировой рынок 75 процентов всего производства гвоздики.

Во вторник поеду на Север, увижу Килиманджаро. А сейчас целый день скучаю. Ужасно скучно без друзей. Ну ничего, скоро увидимся! До скорой встречи! Коля».

Прочитала я его письмо, и вдруг мне стало обидно! Почему в жизни все так несправедливо?! Мы с Колькой учимся в одном классе, живем в одном дворе, даже его мама, Светлана Сергеевна, работает с моей мамой на одной работе! Но я сижу в Фомкино, а Колька разгуливает по Занзибару! Я на тетинюрином огороде жую кислый волосатый крыжовник, а он небось жареный бамбук уплетает с фигами и плавниками акулы! И разве мои черные ракушки из пруда сравнятся с его морскими ежами?!

А тут еще Александр Митрофанович!

— Спроси, — говорит, — у своего Тарабукина, как поет птица марабу. Я на дудках любую птицу сосвищу, кроме этой самой марабы.

И тетя Нюра тоже!

— Что я, — говорит, — всю жизнь на станции да в огороде?! Я железнодорожник, у меня проезд бесплатный! Продам козла, возьму Лушку и поеду в Сочи!

«Шпок! Шпок!» — падают с яблони яблоки-дички. Я последнюю ночь в Фомкино.

С открытыми глазами лежу на своих матрасах. «Шпок!» — в окне упала звезда. Не звезда, конечно, метеор. С невидимого в темноте огромного дерева.

Рядом проезжают поезда. На стене с диким грохотом вспыхивают и пропадают тени вагонов.

Я отворачиваюсь и натягиваю на ухо одеяло. Под одеялом шум поезда кажется морским прибоем.