Близится утро - Сергей Лукьяненко

Жан поморщился:

– А я тут чем помогу? Про Хелен слышал кое-что…

– Хорошая летунья… – вдруг тихо вставил Антуан. – Красиваяженщина… если память меня не подводит.

Жан сделал долгую паузу, будто упрекая Антуана завмешательство в разговор, и продолжил:

– Ну а про Луизу и Арнольда – считай, одни только имена ислышал! Откуда мне знать, куда твои друзья-товарищи кинутся?

– Кто из них решать будет? – спросил я, глядя в глаза Жану.

– Маркус… – неохотно признал старик. – Что бы они там нирешали, а двинутся туда, куда Маркус захочет. Сами того не понимая.

– Ты лучше всех Маркуса знаешь, – продолжил я. – Смладенчества, считай. Сам пуповину ему обрезал…

– За родами присматривал, а пуповину не резал. На этоакушерка есть, – ответил Жан. – Ну да, знаю. Знал.

– Значит, можешь предположить. И кто такой Маркус, добро илизло он несет. И куда сейчас отправится.

Жан Багдадский, барон не принадлежащих Державе османскихземель, забарабанил по столу сухими тонкими пальцами. Задал я ему задачку. Исамое главное, что найти ответ ему самому хотелось.

– Антуан, а что ты скажешь? – спросил он.

Старый летун вздохнул:

– Жан, я представляю себе суть вопроса, но принца Маркусадаже не видел в глаза.

– При чем тут это? Я-то Маркуса знаю как облупленного.Как-никак лечил, да и общался немало. Мальчик он был славный, добрый и умный.Но! – Жан назидательно поднял вверх палец. – Все толкователи святых текстовсходятся на том, что Искуситель как раз таки и будет производить впечатлениечеловека хорошего и доброго! При этом сильного духом, умеющего людьми управлятьи к нужной ему цели подводить.

– А что говорят святые тексты об Искупителе? – Теперь ужеАнтуан дал волю иронии.

– То же самое, – мрачно ответил Жан. – Только добротаИскупителя истинная, а у Искусителя – притворная. Говорится, что человекискренне верующий сам, мол, разницу почувствует.

– Замечательная метода, – кивнул Антуан. – Если бы в полетенам приходилось полагаться лишь на чутье – ни один летун не дожил бы достарости.

– Не богохульствуйте… – тихо сказал Йенс. – Нельзясравнивать таинство божьей любви и грубое искусство управления планёром…

Глаза у Антуана прищурились. Зная Хелен, я готов был ожидатьлюбой резкости – летун, говоря о своей профессии, начисто разум теряет! НоАнтуан вдруг склонил голову, будто в безмолвном извинении, и произнес:

– Может, это и благо, что, говоря о свойствах человеческойдуши, мы не вправе положиться на самые тонкие приборы? Если бы можно былоизмерить добро и зло, определить их по шкале, подобной шкале альтиметра иликомпаса, мы утратили бы всякий стимул меняться… меняться к лучшему. Но я непредставляю себе, как возможно создать такой прибор… Чего ты от меня хочешь,Жан?

– Ты поэт, Антуан, – негромко сказал лекарь. – Что бы ты ниговорил о себе и чем бы ни занимался, но ты всегда был поэтом. К сожалению,трусливым поэтом.

Антуан вздрогнул.

– Я хороший лекарь, и возраст дает мне право сказать этовслух, – продолжал Жан. – Но я вижу лишь тело. А ты умеешь видеть душу людей,Антуан. Все светлое, что есть в душе. Ты мог бы писать книги, которые заставятлюдей задуматься о душе не меньше, чем самая искренняя проповедь самого святогоепископа. Но ты струсил. Не захотел сам предстать с оголенной душой!

– Это неправда, Жан!

– Правда. Может быть, виной тому твои друзья… среди которыхя числю и себя. Мы терялись. И прятали свое смущение за насмешками, за ирониейи сарказмом. Твои подвиги до сих пор вспоминают державные летуны, но можетбыть, одна-единственная твоя книга стала бы выше всех этих подвигов?

– Не думаю, Жан. Мне кажется, что одна-единственнаяспасенная жизнь выше всех книг, – серьезно ответил Антуан.

– Когда в Северном море ты сел возле сбитого планёра ивыловил товарища из ледяной воды, это был подлинный героизм. – Жан развелруками. – Сутки качаясь на волнах, ожидая, что налетит шквал или вода вольетсяв поплавки, ты боролся за чужую жизнь, отдав в заклад свою…

Удивительно, вся насмешливость сползла со старого лекаря.Сейчас он сам говорил как поэт, пусть даже случайный, поэт поневоле, на миготразивший красноречие своего друга…

– Но почему ты не хочешь поверить, что тысячи и тысячи людейтонут каждый день в ледяных волнах жизни? – Жан поднял голос. – Почему ты нерешился поставить на кон свою душу – чтобы спасти их?

– Не знаю, Жан. Может быть, потому, что это никому не былонужно? – Антуан как-то беспомощно развел руками.

– Откуда людям знать, что им нужно, если этого еще нет насвете? – вопросом ответил Жан. – А… дело прошлого, Антуан. И мы с тобой тожечасть прошлого. Случайно зажившиеся на свете старики. Но, может быть, у насесть шанс доказать… что столь долгая жизнь была нам дана не случайно.

– Чего ты хочешь от меня, Жан? – резко спросил Антуан.

– Я хочу, чтобы ты, вместе с Ильмаром, нашел принца Маркуса!Чтобы ты посмотрел ему в глаза и понял, что он такое – добро или зло!

Старик, бывший когда-то героическим летуном, прижал ладонь клицу. Лишь глаза смотрели поверх пальцев – на бывшего лекаря Жана Багдадского.Наконец Антуан заговорил:

– Ты назвал меня трусом, Жан… никто и никогда не говорил мнетаких слов. Но, может быть, ты прав. Может быть, высшая смелость для менясостояла в том, чтобы заговорить в полный голос. И что же, теперь ты хочешь,чтобы старый трус проявил неслыханную смелость? Взялся судить мессию?

– Да. Потому что только ты сможешь это сделать. Я не смогу –я помню Маркуса ребенком, и память не даст судить здраво. Ильмар не сможет – онпомнит Маркуса своим младшим каторжным товарищем, и память не позволит емуувидеть правду. Но ты, ты будешь смотреть в его душу. Ты поймешь, кто онсейчас. И когда поймешь – скажешь Ильмару. Вот и все.

– И если я скажу, что в душе этого мальчика – зло… – тихоначал Антуан.

– Нет. Если ты скажешь, что в его душе нет добра. Тогдапусть решает Церковь.

Антуан покачал головой. Он был не то чтобы напуган –удивлен. И голос его стал задумчив, обретая прежнюю певучую интонацию:

– Однажды, когда я был молод, мой планёр упал в предгорьяхАльп. Никто не назовет падение с двух километров посадкой, но я был жив и дажене поранился. Я еще не успел порадоваться своему спасению, не успел задуматься,как стану ночевать в горах, один у разбитого планёра, который никогда нерискнул бы предать огню. В горах трудно выжить. Я бродил вокруг планёра,ощупывал разбитые крылья и порванную ткань – так касаются раненого друга,отдавшего за тебя жизнь, и тут к нам подъехала повозка. Мое падение,оказывается, видели. Это был не пастух или одинокий горец, как я вначалеподумал, это был местный метеоролог, один из тех неисчислимых тружеников, чтосоставляют наши карты, предупреждают о зарождающейся буре или о просветлевшемнебе…