Карл Брюллов - Юлия Андреева

В тот день я невольно позабыл о проигрыше, утешившись увлекательным рассказом и вкусом настоящей мадеры. К слову, пили мы сравнительно молодое и недорогое вино, в то время как на свете существуют бутылки, чей срок выдержки тридцать, сорок, быть может, пятьдесят лет — драгоценные вина сравнимы с лучшими произведениями искусства. Во всяком случае, для знатоков.

Я отвлекся, и Александр Павлович был вынужден кашлянуть, дабы вернуть меня из страны грез на грешную землю.

— Я так понял, что вы хотели спросить о нашей семье? — Неуверенно поинтересовался он, должно быть, уязвленный моим отсутствующим видом.

Несколько слов об отце. Конечно, если это возможно, — почему-то подумалось, что воспоминания Александра Павловича будут носить неприятный характер.

Извольте. Что же сказать о нашем батюшке? Замечательный мастер, добившийся больших успехов в резьбе, золочении и лакировке дерева. И это не только роскошные рамы для картин. В Академии долгое время хранилась его скульптурная композиция из дерева — представьте себе — охотничья сумка, через сетку которой можно разглядеть убитую дичь. Все в мельчайших деталях! Совершенство! Бог знает, куда она девалась, по возвращении из путешествия я пытался отыскать ее… но тщетно.

Еще он изготавливал на заказ дворцовую мебель, и вот, извольте полюбопытствовать, я сделал список с одного документа, который отражает в должной мере успехи нашего отца. Александр Павлович подошел к столу и извлек из верхнего ящика искомый документ, как мне показалось, даже не взглянув внутрь ящика, словно заветная бумага ждала здесь именно меня.

Читайте вот отсюда. Он протянул мне листок и склонился над ним, сев рядом со мной, хотя я был уверен, что он знает сей документ наизусть.

«…за сделанные им для любезной дочери нашей великой княжны Елены Павловны кровать с балдахином и два подстолья резные, золоченные», — прочел я.

— За эту работу папеньке было уплачено три тысячи рублей! — Брюллов гордо выпрямился и, забрав у меня драгоценный документ, вернул его на прежнее место. Как я это теперь отчетливо видел, все движения Александра Павловича были выверены и точны. Должно быть, каждая вещь в кабинете находилась на определенном ей месте, благодаря чему Александр мог брать их не глядя.

— Вы были в Кронштадте? — неожиданно спросил он.

Да… разумеется, — мне вдруг сделалось неудобно; под пронзительным взглядом Александра Павловича я чувствовал себя, чуть ли не школяром в кабинете строгого учителя.

Тогда вы могли видеть иконостас Андреевского собора, выполненный батюшкой по рисункам Захарова. А макет Исаакиевского собора не пришлось увидеть? Был такой проект — несколько известнейших резчиков трудились над созданием макетов знаменитых сооружений Петербурга. Да вот же у меня тут…

Еще один точный выпад, на этот раз в сторону шкатулки на столе и… в руках Александра Павловича пожелтевший от времени листок.

По заданию Академии художеств для Академического музея моделей. Читаю: «раздвижной на две половины, с показанием всех наружных и внутренних скульптурных и живописных деталей». Это тоже можно отметить как достижение моего отца. На самом деле я тоже приложил руку к сему труду, так как макет изготавливался в нашем доме, но не стоит об этом.

Карл Павлович рассказывал о вашей семейной артели, — попробовал я взять на себя инициативу.

— Да. Конечно. Добрейший Карл! — Александр чарующе улыбнулся, — труд и строгий распорядок, дисциплина и железная воля — залог успеха. Все дети в доме были приучены с самого детства вести дневники, я вот сохранил свой и время от времени с удовольствием перечитываю.

Карл пишет: «Мы дома работали больше, чем в Академии», — Александр Павлович мечтательно закатил глаза, — чистейшая правда! Работа и строжайшая дисциплина. Где бы был я? Где были бы мы все, утратив эти добродетели? Наша сестрица Мария писала недурственные стихи, жаль, ничего не сохранилось. На семейных праздниках она радовала нас, читая из нового или исполняя песни и романсы собственного сочинения.

Полагаю, это были веселые праздники? — с сомнением в голосе поинтересовался я.

— О да! В высшей степени веселые. Это были литературные вечера с танцами и непременным показом «живых картин». Необыкновенно полезное занятие для будущих художников. Кроме этого фанты и шарады. Праздники устраивались на вакации[25] и воскресные дни. Все мы, дети, были необыкновенно дружны. Скажу больше, если бы не Федор…

— А что Федор? — Признаться, общаясь с Карлом, я все больше слышал об Александре или талантливом, но прожившим столь недолго Ванечке. Рассказы же о менее даровитом и удачливом сводном братце отчего-то неизменно ограничивались сообщениями, что он был старше и уже учился в Академии. Так что я стал думать, будто Федор Павлович — человек крайне заурядный, на которого не стоит обращать внимания.

— А вы не слышали о нашем Федоре? — Искренне удивился Александр Павлович. — Да если бы не он, мы, младшие, пожалуй, не выжили бы в суровых условиях Академии. Холод, скудное питание и занятия, занятия, занятия. Но самое главное — крики, наказания, унижения… Мы не выдержали бы, если бы не Федор, который прибегал к нам после своих занятий, притаскивая сайки, конфеты, или даже просто так, поговорить. И мы говорили… отводили душу. Мы бросались к нему в объятия — голодные, оборванные, больше похожие на беспризорников, нежели на учащихся Академии. И он согревал наши озябшие ручонки в своих больших и теплых ладонях, утешая, уговаривая потерпеть, всегда стремясь подарить что-нибудь смешное или хотя бы порисовать вместе, как это бывало дома.

Федор окончил Академию с аттестатом первой степени по классу исторической живописи, после чего ему было предложено место пенсионера там же, при Академии, пока не получится отправить его за границу за казенный счет. Но в результате он по сей день так и не съездил[26]. А через год после окончания Академии уже расписывал плафон в Андреевском соборе Кронштадта.

Потом работал в Михайловском дворце и в церкви Святой Екатерины, что на Кадетской линии.

Да вы сами у него поинтересуйтесь, он живет в нашем семейном доме с супругой и сыном Николенькой. Кстати, племянник подает большие надежды, полагаю, проявит себя в области архитектуры, и он такой же добрый, как и его отец.

Когда мы с братом Карлом поехали за казенный счет за границу, Федор постоянно писал нам, давал дельные советы, рассказывал о новых веяниях и делал решительно все, о чем мы просили его. Его советы, все его письма хранятся у меня дома как редчайшая драгоценность.

Когда, благодаря успехам Карла, Ваньку определили в Академию на казенный счет, я писал отцу, умоляя его не пускать болезненного братца учиться. Где это… — он быстро пролистнул несколько страниц. — Вот, извольте из моего собственноручного письма из Рима: «… у него, то бишь у Ваньки, не будет брата Федора в Академии, без которого мы не были бы из лучших в нашем возрасте и не имели бы того поощрения в трудах, которое заставляет забывать трудности достижения цели». Разумеется, я не вправе осуждать кого-либо, тем более своего отца, но если бы Ванька не пошел учиться, если бы не успехи Карла… — Александр положил на стол дневник, порывисто отвернувшись от меня.