13 дверей, за каждой волки - Лора Руби

Почти.

– Просто поговорить, – произнесла она.

– Чем старше ты становишься, тем больше важных вещей появляется, о которых ты должна думать: учеба, работа на кухне, что означает помощь всему приюту, и происходящее в мире. Мы ведем войну.

– Я знаю.

Хотя порой о войне так легко было забыть. Фрэнки знала о нормировании продуктов, о повторной переработке – они собирали на кухне консервные банки, – но, поскольку их кормил приют и поскольку еда, что им давали, всегда была ужасной, они не обращали особого внимания на перемены в мире. Даже радиопередачи, казалось, вещали о том, что происходит слишком далеко, чтобы быть реальным.

Но иногда забыть о войне было не так легко.

– Если этот парень здоров, – сказал отец, – то скоро он уйдет служить.

Фрэнки стало дурно, и она пожалела о том, что перед исповедью сбегала в кухню выпить яйцо.

– Это будет нескоро.

– Время бежит быстрее, чем нам хотелось бы.

Фрэнки подумала, что оно идет недостаточно быстро.

– Мне нельзя разговаривать с ним, пока он еще здесь?

– Ты знаешь ответ.

Фрэнки знала ответ отца. И знала собственный. Они не совпадали. Они редко совпадали.

– Десять раз «Аве, Мария», – произнес отец. – Возблагодари Господа, ибо он милостив.

При этих словах Фрэнки склонила голову и пробормотала:

– Да пребудет милость Его во веки веков.

Я рассмеялась. Отец Пол думал, он понимает что-то о милости и словах «во веки веков», но что он мог знать обо всем этом?

Я ткнула его Библию, желая, чтобы книга раскрылась, взмыла в воздух и пролетела по исповедальне, как птица. Хотя страницы едва зашелестели, отец Пол прижал книгу к груди.

«Человек в дурацкой пижаме», – прошипела я, как вампир, которым и была. Есть. Была.

Это милость, это во веки веков.

Чикагские русалки

Должно быть, я рассердилась на отца Пола сильнее, чем думала, потому что время запнулось, проскользнуло, и я очутилась на дубе в лесу. Мои уши пронзила песня белогорлого воробья, которому давно следовало улететь на юг.

– О, милая Канада, Канада, Канада!

«Будь добр, замолчи со своей Канадой», – сказала я.

Воробей не обратил ни малейшего внимания на мои слова или же просто хотел слушать собственный голос.

– Канада, Канада, Канада, – заливался он. – КАНАДА!

Я встала. Дуб оказался огромным, его голые ветви вздымались к зимнему небу, словно руки святого в экстазе. Если рыщешь по приютам, можно многое узнать о святых, прислушиваясь к снам монахинь и школьниц. Особенно я любила историю святой Люции, которая вырвала глаза, чтобы избавиться от похвалившего их чересчур настойчивого ухажера. Как-то раз я видела ее статую у нижнего алтаря в ближайшей церкви Богоматери Благодати. Глазницы святой были пусты, по щекам текла кровь. Она держала блюдо с двумя глазами, словно собралась подавать их как закуску. Мне самой следовало так поступить.

Я полетела по лесу, надеясь увидеть волка или медведя, но меня избегали даже олени. А может, им тоже надоело слушать про Канаду. Я пока не хотела возвращаться в приют, поэтому направилась к озеру. Песок по-прежнему укрывали сугробы снега, вода под ледяной шапкой тяжело плескалась на берег Монтроз-бич. Я сидела, любуясь бескрайними просторами озера Мичиган. Обычно нетрудно игнорировать других духов, которые слонялись поблизости, исполняя свои личные ритуалы, бесконечно повторяя собственную смерть. Но один темнокожий юноша, гуляющий по пляжу, похоже, был сосредоточен не на себе, а на мне. Несмотря на его ухоженные усики, добротный костюм в тонкую полоску и резную трость, которую он крутил как Чарли Чаплин, моя мама при его приближении утянула бы меня на другую сторону улицы только из-за цвета его кожи.

Маму пугало очень многое. Теперь бояться почти нечего.

Зато столько всего раздражает! Юноша прошел мимо меня один раз. На обратном пути – другой раз, пролетев на клубах тумана, поднимавшихся с озера. Развернулся, чтобы пройти в третий раз, и остановился прямо передо мной в снежной пыли.

Наставив на меня трость, он произнес: «Никогда не видел настолько белой девушки».

Я не ответила. Когда-то мать юноши могла перетянуть его на другую сторону улицы, чтобы избежать встречи со мной. Когда-то я могла быть для него опаснее.

«Ты белее сугроба, на котором сидишь».

Я наклонилась влево, пытаясь заглянуть за его спину.

Он присмотрелся: «Ты такая белая, почти голубая».

«Мне не видно воды», – сказала я.

Он отшатнулся, словно удивленный собственным наблюдением: «Точно, голубая».

Он окинул взглядом мое темно-синее шелковое платье, оценил его длину, отделку бисером вокруг колен, осмотрел мои босые ноги, лицо.

«Держу пари, это был тот самый грипп, – он щелкнул пальцами, – который убил всех тех людей… в восемнадцатом?»

«У тебя в шее торчит нож», – сказала я.

«Не меняй тему».

«А я не меняю».

«Так это был грипп? Я слышал, люди от него так чернели, что нельзя было отличить белых от темнокожих. Но ты, наверное, умерла быстро, красотка в красивом платье».

Да, не понадобились ни пистолеты, ни ножи – болезнь забрала меня раньше, чем у кого-то возникли иные намерения покончить со мной. На мгновение у меня сдавило грудь, и я сделала усилие, чтобы дышать, хотя вовсе не нуждалась в дыхании, ведь не имела ни легких, ни сердца.

Взяв себя в руки, я ответила: «Если ты так много обо мне знаешь, то зачем спрашиваешь?».

«Просто чтобы поддержать беседу».

Порой я предпочитала призраков вроде той окровавленной девушки с выбитой челюстью, тех, кто попадает в бесконечную петлю и продолжает выпрыгивать из окон и бросаться под машины, не имея времени на разговоры.

«Мое имя Орас, – сказал он. – Орас Бордо. Как изысканное вино, только лучше. А у тебя есть имя, Бледная Девушка?»

«Да».

«И какое же?»

«У вас есть незаконченные дела, которыми нужно заняться, мистер Орас? Преследовать брата, найти своего убийцу или что-то в этом роде?»

Он рассмеялся: «У меня нет братьев».

«Не будете так любезны отойти?»

«Зачем? Разве ты не видишь сквозь меня?»

Он был довольно плотным для мертвеца, но, если постараться, я могла видеть сквозь него. Но я не хотела стараться и наклонилась вправо.

«Тут не на что смотреть, – сказал он, но отошел и проследил за моим взглядом. – Что ты ищешь?»

Я вздернула подбородок: «Там».

На поверхности серой воды, забитой льдинами, поднимались и опускались темные головы.

«Ну и что?» – спросил он.

«Русалки», – пояснила я.

Он опять рассмеялся: «Думаю, это моряки, погибшие во время шторма».

«Русалки, – повторила я. – Русалки с длинными развевающимися волосами и