Убийство царской семьи - Николай Соколов

Поклонившись Государю и Государыне, Яковлев вышел. С ним пошел и Кобылинский. Государь сделал ему знак остаться. Проводив Яковлева вниз, Кобылинский снова вошел в зал. Там у стола стояли Государь, Государыня, Татищев и Долгоруков.

Государь спросил Кобылинского, куда его везут.

Вспомним утренний разговор Яковлева с Кобылинским в этот день 25 апреля. Когда Яковлев выяснил, что ЦИК требует немедленного увоза одного Государя, он сказал Кобылинскому, что он вернется за остальными членами семьи. Кобылинский спросил его, когда он думает возвратиться. Яковлев стал высчитывать время:

«Ну, что же? Дней в 4–5 доедем; ну, там несколько дней и назад; недели через 11/2—2 вернусь».

Наблюдая Яковлева, Кобылинский понимал, что этот посланец центра, ведя борьбу с местными большевистскими элементами, исполняет директивы центра. Расчет времени, приведенный Яковлевым, убедил его, что он везет Государя в центр: в Москву.

Так Кобылинский и ответил Государю.

Государь сказал тогда: «Ну, это они хотят, чтобы я подписался под Брестским договором. Но я лучше дам отсечь себе руку, чем сделаю это».

Далее Кобылинский показывает: «Сильно волнуясь, Государыня сказала: «Я тоже еду. Без меня опять его заставят что-нибудь сделать, как раз уже заставили», и что-то при этом упомянула про Родзянко. Безусловно, Государыня намекала на акт отречения Государя от Престола».

Разговор кончился. Государь пошел на воздух, Государыня – к себе.

Она сказала, что она тоже едет с Государем. Но это было не решение. Это была только мысль, вырвавшаяся от сердца, а не от разума.

Что в это время было в детской с тем, кого она больше всех любила?

С Алексеем Николаевичем был в это время мистер Гиббс, дежуривший около его постели.

Гиббс показывает: «Он был очень болен и страдал. Императрица обещала после завтрака прийти к нему. Он все ждал, ждал, а она все не шла. Он все звал: «Мама, мама…»

Он звал, она не шла. В этих словах все для тех, кто способен понять ее любовь к сыну.

Гиббс продолжает: «Мне кто-то сказал, что она встревожена, что она поэтому не пришла, что встревожена, что увозят Государя. Я опять стал ждать. Между 4 и 5 часами она пришла».

Что было с ней в это время, между уходом Яковлева и ее приходом к сыну?

С ним был Гиббс. С ней был ее ближайший друг: ее любимая Татьяна.

Но буря была столь сильна в ее душе, что ей мало было Татьяны, и она позвала к себе другого близкого: Жильяра.

Он показывает: «Я прекрасно помню эту тяжелую сцену. После ухода Яковлева Государь ушел гулять. Государыня в четвертом часу позвала меня к себе. Она была в будуаре. С ней Татьяна Николаевна. Она была так взволнована, так страшно расстроена, как никогда раньше. Ничего подобного я не видел раньше, даже в Спале во время болезни Алексея Николаевича, даже при перевороте и при известии об отречении Государя. Она не могла сидеть. Она не находила себе покоя, ходила по комнате, нервно сжимая руки, и говорила вслух сама с собой. Вот были ее мысли.

«Государь уезжает. Его увозят ночью одного. Этого отъезда не должно быть и не может быть. Я не могу допустить, чтобы его увезли одного. Я не могу его оставить в такую минуту. Я чувствую, что его увозят, чтобы попробовать заставить сделать что-нибудь нехорошее. Его увозят одного потому, что они хотят его отделить от семьи, чтобы попробовать заставить его подписать гадкую вещь под страхом опасности для жизни всех своих, которых он оставит в Тобольске, как это было во время отречения в Пскове. Я чувствую, они хотят его заставить подписать мир в Москве. Немцы требуют этого, зная, что только мир, подписанный Царем, может иметь силу и ценность в России. Мой долг не допустить этого и не покинуть его в такую минуту. Вдвоем легче бороться, чем одному, и вдвоем легче перенести мучения, чем одному. Но ведь я не могу оставить Алексея. Он так болен. Я ему так нужна. Что будет с ним без меня?»

Она, которая едва могла стоять более 5 минут и всегда обыкновенно сидела, вся рвалась почти в течение часа, пока Государь гулял, и все время ходила по комнате. Она говорила далее: «Но отъезда не может быть и не будет. Я знаю, я убеждена, что река сегодня же пойдет вечером; и тогда отъезд волей-неволей должен отложиться. Это даст нам время, чтобы выйти из этого ужасного положения. Если надо чуда, я убеждена, что чудо будет».

Татьяна Николаевна после нескольких минут молчания сказала:

«Но, мама, надо все-таки решить что-нибудь, если ничего не будет и если отъезд папы должен быть».

Государыня долго ничего не отвечала, все ходила в ужасном состоянии. Потом она стала говорить со мной, повторяя то, что сказала уже, как будто ожидая от меня убеждения, что отъезда не может быть. Я сказал ей, что Татьяна Николаевна права, что надо все предвидеть и решить что-нибудь; что, если она считает своим долгом поехать с Государем, мы все оставшиеся здесь будем ухаживать за Алексеем Николаевичем и оберегать его. Ее нерешительность продолжалась долго и была для нее мучительна. Я помню отлично ее фразу, которую она тогда сказала: «Это первый раз в моей жизни, что я не знаю совершенно, как поступить. До сих пор Бог мне всегда указывал дорогу. А сегодня я не знаю, как поступить, и никакого указания не получаю». Вдруг она сказала: «Ну, это решено. Мой долг – это ехать с ним. Я не могу его пустить одного. И вы будете смотреть за Алексеем здесь». Государь вернулся с прогулки. Она пошла ему навстречу и сказала ему: «Я поеду с тобой. Тебя не пущу одного». Государь ответил ей: «Воля твоя». Они стали говорить по-английски, и я ушел. Я сошел вниз к Долгорукову. Через полчаса приблизительно мы поднялись наверх, и Долгоруков спросил Государя, кто с ним поедет: Татищев или он? Государь обратился к Государыне: «Как ты думаешь?» Она выбрала Долгорукова».

Оставив мужа, она пошла к сыну. Там все еще дежурил Гиббс. Он показывает: «Она пришла. Она была спокойна. На лице ее остались следы слез. Чтобы не беспокоить Алексея Николаевича, она стала рассказывать с «обыкновенными манерами», что Государь должен уехать с ней, что с ними едет Мария Николаевна, а потом, когда Алексей Николаевич поправится, поедем и все мы. Алексей Николаевич не мог спросить ее, куда они едут, а я не хотел, чтобы не беспокоить его. Я скоро ушел».

Когда Гиббс уходил, вошел камердинер Волков. Он показывает:

«Я нашел Императрицу в комнате Алексея Николаевича. Лицо ее было заплакано, и она плакала в это время, но скрывала свое лицо от Алексея Николаевича, не желая, видимо, чтобы он видел ее слезы. Когда она выходила из этой комнаты, я спросил ее: «В чем дело? Что случилось?» Государыня мне ответила: «Государя увозят в Москву. Хотят, чтобы он заключил мир, но я сама поеду с ним. Я никогда не допущу этого…» Алексей Николаевич в это время был болен той же болезнью, что и в Спале. Но на этот раз он страдал гораздо сильней, чем в Спале. Тогда у него отнялась одна нога, а в это время у него отнялись обе ноги, и он ужасно страдал, плакал, кричал, все звал к себе мать. Государыня все время находилась при нем. И вот в это-то время она так убивалась, как она никогда не убивалась раньше. Я даже сравнить не могу ее состояние при отречении Государя с этим ее состоянием в Тобольске, когда она решила оставить Алексея Николаевича и ехать с Государем. Там она была спокойна, а здесь она уже не могла сладить с собой и плакала, как она никогда не плакала раньше».