Четыре стороны сердца - Франсуаза Саган

Итак, в субботу, в три часа пополудни, Людовик и мадам Амель сидели лицом к лицу в указанном любовном гнездышке – он в вельветовом костюме, она в черном комплекте с гипюровой отделкой и воланами, практически броня. В конце диалога, трудно передаваемого во всей своей полноте, выяснилось, что Людовик питает к пожилой своднице абсолютно невинные чувства: ведь именно благодаря ей он вновь испытал радости любви, избавившие его от долгой депрессии. После чего молодой человек, извинившись за то, что поручает ей роль почтальона, вручил мадам Амель конверт, содержавший более чем приличную сумму, вырученную Людовиком (этого она так и не узнала) от продажи четырех его часов, из коих одни, подаренные ему на первое причастие, были из чистого золота.

А затем он доставил ее на такси в город, где она со слезами на глазах обняла его, прижав к сердцу.

Как ни странно, мадам Амель ни с кем не поделилась подробностями этой встречи, которую прежде щедро комментировала, – теперь она выдавала на публику лишь смутные, но самые трогательные версии. Например, объявляла: «Людовик, может, и ненормальный, но он настоящий джентльмен!» Что же касается самого Людовика, то он ощутил себя подлинным Казановой и помчался в Крессонаду – обычная пробежка, только с куда большим энтузиазмом. Ибо сейчас он стремился не к своей молчаливой, равнодушной семье и ненавидящей супруге, а к Фанни, к этой прекрасной и умной женщине, которая будет разговаривать с ним как с мужчиной. 7

Была половина пятого той самой субботы, когда Людовик вернулся из лесного домика после свидания с мадам Амель. Он остановился на террасе. Машины Анри что-то не было видно. В этот час здесь царило такое безмолвие и такое безлюдье, что он и сам на какой-то миг застыл как статуя, и только звуки рояля заставили его шагнуть вперед. Они доносились из старого кабинета рядом с гостиной, где стоял древний, всеми забытый «Бехштейн»; официально эта комнатка предназначалась курильщикам, музыкантам и просто собеседникам – иными словами, всегда была безлюдной и запущенной. Собственно говоря, она пустовала с самого рождения Людовика – он никогда не видел, чтобы рояль открывали, и никогда не слышал, чтобы тот издал хоть один звук. Он было усмехнулся, как вдруг из кабинета донеслась целая мелодическая фраза, поразившая его в самое сердце. «Ну наконец-то…» – подумал он, взволнованно дыша, подкрался по стенке к окну, откуда тек этот мед и этот яд, и увидел в комнате профиль Фанни – «высокомерный, неприступный», как ему на мгновение почудилось. Она повторяла этот пассаж раз за разом, и Людовика пронзило чувство беспредельного отчаяния: как же это он ничего не знал, ничего не понимал, всегда лишен был того, что таилось в этой музыке, что наверняка носилось в воздухе, вокруг него, чем наверняка веяло в Париже, где он влачил пустую, убогую жизнь, не умея ни обладать, ни наслаждаться чем-то по-настоящему ценным. Он привалился к стене и закрыл глаза, пытаясь сдержать непрошеные слезы. «Слезы… у взрослого… какая нелепость…» – подумалось ему.

Он вытер их рукавом и впервые за долгое время спросил себя: что же творится с ним, с Людовиком Крессоном? Те долгие годы, когда на нем испытывали всевозможные медикаменты, его, Людовика, спасало полное равнодушие к себе самому, полное отсутствие самоуважения, как, впрочем, и презрения, к своей персоне. Прежде его не обременяли никакие обязанности, за исключением тех редких, сентиментальных и весьма спорных, которые он иногда сам для себя придумывал; он не претендовал ни на какие права, да у него их никогда и не было, разве только право бездумно и щедро сорить отцовскими деньгами. В те времена он отличался неизменно беззаботным нравом, ровно ничего не зная о подлинном счастье, далеком от его повседневной легкой жизни; затем ему пришлось испытать смятение и страх смерти, после чего он смирился со своим одиночеством и довлевшим над ним отчаянием. Обделенный с самого детства материнской любовью, он долго чувствовал себя неполноценным, каковым вскоре и был признан официально.

* * *

Внезапно музыка смолкла, окно распахнулось.

– Людовик? Что вы здесь делаете? Я думала, вы… наверно… играете в теннис, – пробормотала Фанни.

Она уже знала – конечно, от Филиппа – о сегодняшней эскападе молодого человека, о его стремлении найти себе какую-то отдушину. И выслушала эту сплетню не очень внимательно, даже с легкой неприязнью. Но, обнаружив Людовика под окном и увидев его лицо, такое искаженное, словно он вышел из чистилища, а не из рая, прониклась к нему острой жалостью.

– Вы ужасно бледны, – сказала она. – Ну-ка, влезайте в окно.

Он повиновался, но так нерешительно, что она поскорее усадила его на стоявшую перед роялем трехместную банкетку и, сев рядом, с любопытством взглянула на него. Спокойствие Людовика показалось ей необычным, так же как и его лицо, – всегда замкнутое, сейчас оно светилось, а рассеянный взгляд сегодня был живым и блестящим. Она вновь наиграла правой рукой ту же музыкальную тему.

– Да что с вами?

– Я не видел этот рояль открытым с самого детства, – ответил он и как-то неопределенно взмахнул рукой, выражая Фанни свое восхищение.

– Никогда не видели открытым? Просто невероятно! А ведь это прекрасный «Бехштейн», и, хотя им явно давно не пользовались, звучит он великолепно. Я попросила Мартена найти настройщика, и тот приезжал сегодня утром. Он работал очень тихо. Да и стены в этом доме такие толстые. А вообще… господи, до чего же тут все уродливо! – добавила она, забыв, что запретила себе любые комментарии по поводу интерьера Крессонады.

– А что это вы играли? От этой мелодии прямо сердце замирает, – сказал он и покраснел. – Знаете, я ничего не понимаю в музыке, ну ровным счетом ничего. Когда я лежал в клинике, мне удалось купить обалденный транзистор, с маленькими такими наушниками, – это меня успокаивало. И чего я только не наслушался! – продолжал он, беззлобно умолчав о том, что музыкальные отрывки были ему предписаны в качестве терапии.

А ведь он мог бы ей рассказать: «Как же мне доставалось, когда я просил этих сволочных врачей назвать мой диагноз, а они держали меня взаперти, обвиняли в хроническом слабоумии и говорили, что я опасен для общества. И никто, никто не защитил меня, не утешил, не вызволил оттуда, – ни мой отец, ни моя жена. У меня все отняли, вплоть до уверенности в себе, в том, что я смогу снова наслаждаться жизнью. И с тех пор постоянно унижают. Вот почему я теперь вынужден спать со шлюхами, чтобы хоть как-то скрасить свое одиночество».

Фанни резко отвернулась и снова наиграла тот же пассаж.

– Это Шуман, – пояснила она дрогнувшим голосом. – Кажется, тема одного из его квартетов. Красивая мелодия, правда? Трогает до глубины души, вы согласны? Знаете, я ведь не умею играть, совсем не умею… Есть некоторые люди, которых я люблю…

Они сидели между окном и роялем. Своевольное солнце дерзко врывалось в комнату сквозь ставни, золотило волосы Людовика, широко раскрытые глаза Фанни, устремленные на правую руку, на медовый, горький мотив Шумана.

– Я открыл для себя эту музыку только сегодня, здесь, – вдруг объявил Людовик. – И это нормально, потому что сегодня я впервые открыл для себя любовь и могу наконец любить кого-то. Любить… вас, – твердо сказал он. – Теперь я не смогу без вас жить.