Адаптация - Валерий Былинский

Анна сегодня наткнулась на завернутого в целлофан Мишку в глубине шифоньера. Поставила его на книжную полку. А когда ложилась спать, положила рядом с собой, обняла твердые упругие лапы и долго лежала, вспоминая свое прошлое – родителей и брата, когда они жили еще вместе и думали, что так будет всегда. А потом мать с детьми ушла от отца, работала в шахтерской поликлинике терапевтом и во время агонии советской эпохи стала шить платки и продавать их на рынке. Отец ее спился, работал на автостоянке сторожем, и однажды ночью, зимой, к нему в сторожку пришли двое, выпили с ним самогону, ударили стальной трубой по голове, убили и угнали чей-то «БМВ». Мать через несколько лет ушла на пенсию, сейчас подрабатывает кашеваркой в какой-то богатой семье. Брат давно окончил школу и собирается поступать в институт, копит деньги, которые зарабатывает продавцом на рынке. Однажды он признался сестре в письме, что не может встречаться с девушками, потому что у него нет денег, чтобы ходить с ними в кафе, и ему приходится выбирать между будущим образованием и любовью. Анна периодически высылает ему и матери деньги, хотя сама зарабатывает не больше тысячи долларов в месяц в пересчете на рубли и почти половину отдает за аренду квартиры. Когда она приезжала последний раз в поселок, застала мать старой, больной, а брата в некрасивой немодной одежде, хмурого, молчаливого и равнодушного к радостям жизни. Ему как раз в очередной раз пришла повестка из военкомата, и он с отвращением сказал сестре, что не будет продлевать медицинскую отсрочку, которую ему умудрялась по своим старым связям делать каждый год мать. Та плакала, умоляла Анну отговорить Андрея от этой затеи. Осенью прошлого года брата в двадцать три года все-таки забрали в армию, служить он попал на границу с Казахстаном.

Засыпая, Анна думала о том, родит ли она ребенка на Кипре, куда звал ее в электронных письмах Сергей, и будет ли ее сын или дочь спать с Мишкой, как спали они с братом. Она думала о том, что, может быть, нужно Мишку обновить, сшить ему новую шкуру, такую же бархатно-плюшевую, которая была у него раньше, в те годы, когда жизнь казалась вечностью. И в то же время она с тоской понимала, что солнечное время, так правдиво казавшееся когда-то вечным, не вернешь, и новая шкура у плюшевого медведя ничего не изменит. И еще она думала, обнимая медведя – а стала ли она счастлива, как хотел ее брат? Или счастье ждет ее впереди? Она представила лицо своего будущего ребенка – это был светловолосый мальчишка, говорящий на русском языке с акцентом, почему-то в очках – и заснула. Ей приснилось, что плюшевый медведь в ее руках посапывает рядом, словно маленький человечек.

Пытаясь заснуть, я полагал, что Бог тоже, вероятно, не спит в эту ночь. Я видел перед собой картинку из шутовского вестерна вроде «Лимонадного Джо». Бог пребывал в сверхреальном питейном заведении, куда никто из нас никогда не заглядывал. Он, Бог Земли, сидел за барной стойкой в одиночестве – боги, владеющие другими планетами, отсутствовали. Глядя на людей, занимающихся чтением, сексом, раздумьями, компьютерными играми, шопингом, ездой на автомобилях, убийствами, разговорами, спящих, идущих, пишущих, едущих, летящих, рождающихся, он чувствовал тоску, какой не ощущал давно. Там, на Земле, исчезало что-то, что питало его, заставляло щадить и любить людей. Те, кто в него не верил, давно уже не существовали для него, а он для них. Они, неверующие, вспоминали о нем лишь перед смертью или в скоростных самолетах, когда падали в воздушную яму, – тогда они крестились и шептали: «Господи». Биомасса, чудесным образом наделенная разумом, утрачивала свою чудесность.

Бог был пьян и задумчив. Он сидел один, за своей божественной деревянной стойкой, глядя, как херувим-бармен презрительно щурит брови напротив, протирая стаканы. «Может быть, хватит надираться, Господи, – заметил бармен, – пора на покой?» «Еще одну, парень, – промолвил глухо Бог, – мне тошно от этих людей». «Почему, Боже, потому что они перестают в Тебя верить?» – «Нет, верить-то они верят. Но только не любят. Они вообще уже не любят». – «М-да, понимаю…» – «Ну, налей одну еще», – кивнул Бог. «Нет, старина, иди почивай, хватит. Ты создал мир пошляков, лицемеров, убийц. Причем не горячих и не холодных убийц – а теплых». – «Но ведь есть и среди них хорошие люди…» – просительно всхлипнув, сказал Бог. «Хорошие?» – недобро засмеялся бармен и перегнулся к нему через стойку. – Ты хоть помнишь ли, Боже, что это такое – «хорошо»?

Будильник, заведенный на четыре часа ночи, прозвенел, но я не слышал его, потому что спал в местности, похожей на развалины пионерского лагеря. Это было огромное, уставленное кроватями пространство, в котором повсюду вскакивали с постелей и копошились люди. В руках у них были лопаты, которыми они закапывали тех, кто не успел проснуться и лежал безмятежно здесь же, на соседних железных койках. Общий настрой был такой: тот, кто проснется раньше, похоронит того, кто еще спит. Я тоже спал на одной из кроватей и не слышал сигнала побудки. Помню, как на меня сыпалась земля, на одеяло, в которое я завернулся, на мою открытую голову – и я с нарастающей тревогой все это видел и не мог понять: как же я могу смотреть на себя, спящего, но при этом не просыпаться? Но когда я заметил руки и лицо человека, хоронящего меня, то все понял – я закапывал сам себя. Меня было двое: тот, что спал, и тот, кто бросал на него землю. Этот, второй, орудовал лопатой со злорадной усмешкой, потому что он успел проснуться раньше, чем тот придурок, который спал.

«Цель оправдывает средства!» – услышал я чей-то голос сзади и обернулся. Красная кхмерка Мария, маленькая, с крепкой фигурой и в джинсовых шортах, находилась здесь же и вовсю работала лопатой. Она закапывала красивую длинноногую девчонку, растянувшуюся на кровати и едва прикрытую одеялом.

«Почему они не просыпаются? – думал я. – Ведь еще есть шанс вскочить, убежать, пока слой земли слишком тонкий!» Сделав над собой усилие, будто находясь в тяжелом слое воды, я бросил лопату – она медленно пошла на дно и тихо легла на землю. Я отошел в сторону – при этом краем глаза заметил, что кто-то тут же стал на мое место и продолжил забрасывать меня землей. Выходит, меня уже трое?

Над головами молча работавших людей взошла солнцем и бархатно заиграла мелодия «Отель Калифорния». Песня про дом у дороги, откуда нет выхода. Песня лилась, как похоронный марш. Я медленно шел среди молча работающих людей – и вскоре заметил, что не одинок: рядом понуро брели еще несколько десятков человек, бросивших лопаты, но не прекративших работу по уничтожению самих себя. Множащийся кошмар – как детский сон про увеличивающуюся и накручивающуюся на невидимое сверло галактику.

Сквозь лес человеческих фигур я снова заметил красную кхмерку Марию. Она тоже с каким-то замороженным опустошением на лице бросила лопату и уступила место новой себе. Наши взгляды встретились. Я подошел к Марии. Теперь у нас было что-то общее – ведь мы оба смотрели намного дальше, чем просто в глаза друг другу. Наши руки как-то быстро соприкоснулись. У нее была влажная ладошка. Как хорошо бывает во сне любить: радостно, тепло, никакой земной тяжести, гордыни, амбиций – просто любовь, как в ранней юности. Жаль, что так бывает только во снах. Мы стали обнимать друг друга, нам было очень тепло и наши тела подрагивали от счастья. А потом я случайно оглянулся и увидел, что вокруг давно никого нет – словно время сдвинулось вперед часа на три – только мы с кхмеркой стоим вдвоем на коленях на теплой земле, а вокруг десятки, сотни земляных холмов, под которыми погребены спящие на кроватях люди, а те, кто похоронил их, оставили на земле воткнутые и брошенные лопаты и следы, уводящие далеко за горизонт. Вся земля была в земляных холмиках, словно насыпях от кротов. Я заметил, что один из холмов стал шевелиться, потом зашевелился второй, третий – вот зашевелился и мой холм, под которым лежал я… Но тщетно, люди не могли выбраться наружу и только глухо, едва слышно гудели, рыдали, мычали, скреблись там, под уже слежавшейся тяжелой землей. «Почему же вы просыпаетесь так поздно, идиоты, – кричаще думал я, – почему, почему?!»