Владычица морей - Евгений Лукин

— Вижу, в чинах вы ноне, — сказал граф.

— Што же это за чины, — возразил Иван, — чины, они, папаня, впереди ждут.

Курить ему хотелось неимоверно, но помнил Мягков-младший, с каким отрицанием отец его к табаку относится, потому и сидел, терпеливо сжимая заветную трубку в кармане кафтана, и все вспоминал, где же у него табак положен.

— А все же, Иван Николаевич, — возразил Мягков-старший, — в ваши годы капитан-лейтенант чин вполне достаточный. Иным до него долее идти приходится. За какие ж заслуги вам с Яшкою щедрость такая от государя получилась?

— У нас за одно дают, — не вдаваясь в подробности, ответствовал Иван, — за верную службу отечеству.

Не то что отца своего родного он за шпиона какого почитал, но секреты государственные предпочитал блюсти и дома. А ну как Николай Ефимович кому скажет, что сын его службу проходит на подводном корабле? Кому надо, так сразу заинтересуются, прочие же просто обсмеют старика.

— Выходит, вам с Яшкой совместная служба выпала? — не унимался граф. — Да на одном корабле?

— На одном, — подтвердил Иван. — Мне в капитанах ходить досталось, Якову же — штурманское дело вести.

— И какое же ваш корабль прозвание имеет? — снова приступил с вопросами отец.

Коли был бы шпионом, так лучшей дотошности и не надо.

— «Садко» называется, — нехотя сказал Иван.

— Странное имя, — сказал Николай Ефимович. — Что ж кораблю такое имя дано?

— Не мной именован, — вздохнул сын.

— Не больно ты, сынок, разговорчив, — осердясь, заметил отец.

— Так не мною, тятя, секреты государевы придуманы! — взмолился Иван. — Рад бы сказать, да присяга государю не дозволяет.

— Яшка-то женился, — сменил тему граф.

Иван вздохнул. Пальцы его теребили ткань камзола.

— Негоже старшему от младшего отставать, — настаивал отец. — Вон княжна Лизавета Лопухова какая справная. Неужто не глянется?

— Славная, — опуская голову и пряча глаза, согласился Иван.

— А не глянется, — сообразил Николай Ефимович. — А графиня Головкина что ж? Ведь умна да стройна, в контрадансе ловка и грациозна, Данте с Петраркою шпарит наизусть, театр в поместье своем устроен ею, и изрядные пьесы разыгрывают. Не приглашала глянуть?

— Приглашала, — уныло признался Иван, по-прежнему глядя в сторону.

— Дурак ты, Ванька, — сердито сказал граф. — Дурак, хоть и капитан-лейтенант. Да такой невесты боле окрест нигде не найдется, за ней Головкин три деревни дает да семьсот душ, не считая прочего.

Иван молчал.

Пасть бы сейчас перед отцом на колени, повинную бы принести да счастья себе вымолить. Не в деревнях счастье, в любви оное, но Иван молчал, понимая, что отец его, Мягков Николай Ефимович, не поймет и выбора не одобрит. Да что там напрасных надежд держаться, выпорет по старой памяти, не поглядит на усы да капитанские звания.

Николаю Ефимовичу ждать ответов надоело. Нет, это не Яшка, тот из-за голенища ответ достанет, языкат и смышлен, потому и в мужьях уже ходил, не в пример старшему брату, коий отцу достойно ответить не умеет!

— Ладно, — почесывая седую уже грудь под шелковым халатом, сказал граф. — Жизнь сама все сладит. А не устроить ли нам, Иван Николаевич, заячью охоту с борзыми? Славная погода на дворе стоит, прямо сама в седло просит!

Иван даже просиял от великой радости, что отец опасные разговоры оставил. Врать не хотелось, а правды язык вымолвить не смел.

— Славная мысль! — с радостию согласился он. — И то ведь верно, пора бы уже косточки в чистом поле размять.

— Дурак ты, Ванька, — снова заключил с легкой грустью Иван Ефимович. — При званиях, орденом тебя государь оделил, а все малый ребенок!

2. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ АНАСТАСИИ

От Тулы на Москву тракт был наезжен, да и до Вытегры, хоть с зябкостью, ехать было можно, а далее потянулись архангельские леса, и деревни встречались все реже, а снега кругом стояли такие и такое безмолвие было вокруг, что кони, и те боязливо косили по сторонам, фыркали, пуская из мохнатых заиндевевших ноздрей густые струи пара. А и было чего бояться: дважды — под Шалукшой и Емецом — пришлось отбиваться от голодных волков.

— Ты, барин, в рубашке родился, — уважительно говорил ямщик, боязливо поглядывая на мягковские пистолеты. — И стреляешь изрядно, словно бы родился с пистолями.

— Поезжай, поезжай, — благодушно отвечал Иван, пряча пистолеты в футляр. — Гляди, отстанешь, одни можем остаться. А в одиночку и они отбиться нам не помогут!

Сказались-таки маменькины уроки о заединщине! Но чем ближе был конечный пункт его путешествия, тем волнительнее дышалось Ивану Мягкову. Нетерпение словно бы сжирало его изнутри, казалось, дай Господь воли, побежал бы Иван впереди саней, сил своих не жале ючи. И вот уже стал виден распадок меж двумя холмами, а за распадком и холмами уже открывался вид на Холмогоры.

— Останови, — повелел Иван, и когда недоумевающий ямщик остановился, Мягков расстегнул тулуп, снял рукавицы, достал из камзола трубочку и принялся набивать ее непослушными дрожащими пальцами. Ямщик смотрел на молодого барина и ничего не понимал — не он ли всю дорогу торопился? Чего ж сейчас встал?

Иван сидел, глядя на открывающийся распадок, на сверкающие под лучами солнца снежные холмы, на синие пронзительные небеса, и курил. Ехать вперед было заманчиво и отчего-то страшно. Он пытался унять внезапное волнение, но слышал стремительный стук своего сердца, и где-то в сосняке, густо зеленевшем на склонах холма, вторя его сердцу, дробно застучал дятел.

— Трогай, — приказал Мягков ямщику и откинулся на сиденье кареты.

Фыркнули и заржали лошади, заскрипело по снежному насту дерево, покачиваясь, покатилась в окне кареты встречная неяркая красота северного края. А сердце колотилось все стремительнее, все яростнее, и Иван вдруг подумал совсем некстати и не о том, чего ждали его сердце и душа: «Не забыть бы сразу же Куриле с Маркелом гостинцы занести!»

Не засиделся Иван Мягков в привычных отцовских вотчинах. Якову терзания сердечные братца — что? Для одуревшего от жарких ночных баталий Раилова супруга его законная Варвара Леопольдовна Аксакова-Мимель-бах светом в окне была, прочих он не замечал даже. А Ивана Мягкова даже волчья охота с флажками, гончими, Владычица морей зазывно трубящими охотничьими рожками да обязательной янтарной рябиновкой, подаваемой прямо на крови, над добытым зверем, значит, не развлекла и душевных волнений не доставила.

Маменька Рахиль Давыдовна сердцем своим почуяла недоброе и по простоте своей душевной раздумывать особо не стала — вечером же после охоты послала в комнату старшего сына молодую да пригожую дворовую девку — посветить. Иван у нее хмуро свечу отнял и недоумевающую девку Наталью, которой этот мужественный государев капитан из хозяйских сынов очень даже нравился, за дверь выставил, а сам с полчаса ухал отчаянно да в белой исподней рубахе угрожающие стойки принимал, руками и ногами резво размахивал — следовал невиданной в Туле и ее окрестностях восточной борьбе под названием «самураке».