Однажды я тебя найду - Ричард Мэдли

Руки слегка дрожали, когда он потянулся за сигаретой. Не верилось, что дело зашло так далеко после всех жертв и страданий прошлой войны – той, что должна была положить конец всем войнам. Самые черные сомнения и страхи, впервые украдкой подступившие к нему двумя годами раньше, в Уилде, теперь воплощались в безрадостную реальность. На него вдруг накатила волна отчаяния и безнадежности.

Пусть бы его сын страдал близорукостью или глухотой или был напрочь лишен математических способностей – что угодно, лишь бы не на фронт в составе эскадрильи истребительной авиации.

Однажды вечером, когда Гвен уже легла спать, Джон поделился с отцом, что хотя «Спитфайры» и замечательные машины, самолеты противника ни в чем им не уступают.

– Буду с тобой откровенен, – сказал он, потягивая бренди, – новые немецкие истребители такие же стремительные, как и наши, а их вооружение, по мнению некоторых, даже лучше. В их распоряжении пушки, в нашем – только пулеметы. Их пилоты приобрели боевой опыт в испанской войне. Придется выкладываться на все сто, чтобы не прихлопнули. Только маме с Дианой – ни слова.

Мистер Арнольд опустил взгляд на вечернюю газету, которую секретарша положила на стол во время его разговора с Джоном. Почти всю первую страницу занимало огромное фото Гитлера, и мистер Арнольд внезапно испытал острый приступ злобы. До сих пор он относился к этому человеку с презрением. Теперь его захлестнуло почти животное чувство неудержимой и жгучей ненависти. Появись лидер нацистов сейчас перед ним, он бы собственными руками без единого слова и угрызения совести придушил его. В ушах зашумела кровь.

Дело плохо. Ему нужно пройтись, скорее на воздух. Мистер Арнольд позвонил в приемную секретарше:

– Лора, я отлучусь минут на тридцать. – В голосе явственно слышалась дрожь.

Он быстро спустился вниз и через пожарную дверь вышел на боковую улочку. По дороге к собору Святого Павла, окруженному покачивающимися в воздухе аэростатами заграждения, первая его мысль была о дочери.

«Хотя бы Диана в безопасности. Ничему и никому не удастся ей навредить».

Пока мистер Арнольд боролся со столь несвойственными ему черными мыслями, Джеймс Блэкуэлл, вернувшись на аэродром в Апминстер, предавался также чуждой ему интроспекции. Он почти никогда не позволял себе роскоши заниматься самоанализом. Суть человека в его поступках, которые и делают его тем, кто он есть. Какой смысл искать причины этих поступков? Прошлого не изменишь, а планами на будущее он абсолютно доволен. И всегда был доволен.

Однако в последнее время кое-что начало его настораживать, и сейчас на кровати в небольшом деревянном бараке, где располагались жилые помещения офицерского состава, он с сигаретой в зубах пытался разгадать головоломку.

Почему ему не страшно?

Джону страшно – несколько дней назад он сам об этом сказал. Признались и еще несколько человек, пусть и уклончиво. Даже те, кто заявлял, что ничего не боится, явно лгали. Это читалось по их лицам, слышалось в голосе, об этом свидетельствовали их вялые шутки.

Но ему – эсквайру Уайтчепела Джеймсу Блэкуэллу – совсем не страшно. Ни капли. Не то чтобы он не понимал всей чудовищности того, что вот-вот могло с ними произойти. Он прекрасно знал: ему того и гляди отдадут приказ совершить нечто сопряженное с исключительной опасностью для жизни. Факт, что он – один из самых искусных пилотов в эскадрилье, вовсе не гарантирует дополнительной безопасности.

Вне всяких сомнений, он относился к тем, кого инструкторы называют «рожденным для полетов», кто инстинктивно чувствует машину. Порой ему казалось, что «Спитфайр» – продолжение его самого, что руки срослись с изогнутыми крыльями, а ноги, непостижимым образом ставшие частью закрылков и рычагов, задают высоту и курс маленького самолета.

Однако то были просто полеты, без сражений. При одновременной атаке двумя или тремя вражескими истребителями или одним, но с более опытным пилотом, ему повезет, если выберется живым. Это он отлично понимал.

И все же такая перспектива ничуть его не пугала. Как не пугали никакие другие сценарии гибели, кинолентами прокручивавшиеся у него в голове.

Почему?

Задумавшись об этом, он спросил себя: а испытал ли он хоть раз чувство страха? Припомнить не удавалось. Впервые в жизни до него вдруг дошло, что он всегда наблюдал за собой как бы на расстоянии, со стороны; никогда – изнутри.

Джеймс занервничал. Такое самоосмысление было для него внове, и он вдруг почувствовал, что понимание трудноуловимой истины о самом себе – какой бы она ни была – поможет ему стать еще сильнее.

Внезапно в памяти возник проведенный с Дианой вечер в Кембридже, безупречно разыгранный отъезд на следующее утро; расставание с Джейн в магазинчике в Апминстере. И последняя встреча с директором.

Как в душе он аплодировал себе после каждой сцены! Что они ему напоминают? Что-то из прошлого. Черт, ответ так и вертится в голове. Что же?.. Что?.. И будто луч солнца нечаянно пробился сквозь тучу. Ну, конечно! Фильмы, на которые с самого раннего детства водила его мать. Фильмы, определившие его взгляд на мир. Маленький мальчик наблюдал за их героями с пристальным вниманием, недоступным смеющейся, уплетающей шоколад публике. Впрочем, образы на экране были не настоящими, об этом он прекрасно знал и даже в свои – сколько? – четыре года ничуть не сопереживал ни боли, ни радости, ни страху. Он смотрел на экран спокойно, но всегда с интересом.

Иногда он успевал посмотреть один и тот же фильм пять-шесть раз за неделю. И тогда ощущал себя преследующей персонажей тенью, а поскольку знал в точности, что с ними произойдет, то словно руководил ими, вел через перипетии судеб. Герои они или злодеи – все равно; имело значение лишь то, как личные качества и поступки определяют судьбу. Обаятельные, жестокие, успешные… Джеймса никогда не заботили оценки. Пусть в финале их ждала смерть – значение имело лишь то, как разворачивается сюжет.

– Вот чем я сейчас занимаюсь, – прошептал он в пустоту барака. – Руковожу. Режиссер собственной жизни и всех, кто с ней связан. Разумеется, мне не страшно. С чего бы режиссеру бояться своих актеров? Я тоже актер. Актер в собственной жизни. И руководитель. Мне под силу все, чего ни пожелаю. Черт побери!»

Он прикурил следующую сигарету и, потрясенный, уставился в потолок. Джеймс Блэкуэлл, полным гордости и благоговения голосом произнес вслух всего одну фразу:

– Черт меня дери!

А затем в одночасье грянула война, лютая и беспощадная. Страна очнулась и с удивлением обнаружила: всем надоевшей неопределенности больше нет – в одну ночь она утонула в ярости жестоких, сокрушительных вражеских атак, и глупые надежды, что будущая катастрофа рассосется сама собой, растаяли как дым.

Кто-то услышал новость по радио, стуча ложечкой по вареному яйцу или читая газету, вышедшую за несколько часов до катаклизма. Другим сообщили по телефону друзья или родственники. Третьих разбудили стуком в дверь соседи, и сами не успевшие как следует продрать глаза и переодеться после сна.