Фальконер - Джон Чивер

Фаррагат все еще хромал, но волосы уже начали отрастать, когда ему поручили набрать на машинке объявление: ОПЕКУНСКИЙ УНИВЕРСИТЕТ БАНКОВСКОГО ДЕЛА ОРГАНИЗУЕТ КУРСЫ «ОСНОВЫ БАНКОВСКОГО ДЕЛА» ДЛЯ СПОСОБНЫХ ЗАКЛЮЧЕННЫХ. ЗА ДОПОЛНИТЕЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИЕЙ ОБРАЩАЙТЕСЬ К СТАРШЕМУ ПО БЛОКУ. В тот же вечер Фаррагат спросил про эти курсы у Тайни. Тот объяснил, что набирают тридцать шесть человек. Занятия будут проходить по вторникам и четвергам. Записаться на курсы может каждый, но отбирать будут по коэффициенту умственных способностей. Больше Тайни ничего не знал. Толедо распечатал на ротаторе объявления, и их разнесли по камерам с вечерней почтой. Толедо приказали распечатать две тысячи экземпляров, но, судя по всему, сделал в два раза больше, потому что листовки были повсюду. Фаррагат не знал, откуда они там взялись, но ветер гонял по двору не десятки, а сотни объявлений Опекунского университета. Два дня спустя Фаррагату поручили отпечатать еще одно объявление: ЗАПРЕЩАЕТСЯ ИСПОЛЬЗОВАТЬ ОБЪЯВЛЕНИЯ ОПЕКУНСКОГО УНИВЕРСИТЕТА ВМЕСТО ТУАЛЕТНОЙ БУМАГИ. НАРУШИТЕЛЮ — ТРИ ДНЯ КАРЦЕРА. ОБЪЯВЛЕНИЯ ЗАСОРЯЮТ КАНАЛИЗАЦИЮ. Бумаги в тюрьме всегда не хватало, и такой листопад оказался настоящим счастьем. В объявления сморкались, из них складывали самолетики, их использовали для записей. Тюремные юристы составляли на оборотах черновики обращений к Папе, президенту, губернатору, Конгрессу и Обществу правовой помощи. На них писали стихи и молитвы, рисовали картинки. Уборщики подбирали их палками с вбитыми гвоздиками, но все равно некоторое время казалось, что этот мистический поток объявлений никогда не иссякнет.

Стояла осень, и объявления Опекунского университета смешивались с опавшими листьями. Три красных клена, росшие в тюремном дворе, давно облетели, но за стеной было множество других деревьев, и Фаррагат видел, как ветер гоняет объявления вместе с листьями буков, дубов, лип, ясеней, каштанов. Через час после инъекции метадона листья стали вызывать у Фаррагата воспоминания о тех простых удовольствиях, которых он лишился вместе со свободой. Он любил ходить по земле, плавать в океанах, взбираться на горы, а осенью — смотреть, как падают листья. Примитивная игра света — яркий мазок на фоне неба — казалась ему трансцендентальной благой вестью. Он думал о том, как замечательно, что листья поворачиваются в воздухе и свет по-разному от них отражается. Он вспомнил заседание совета, на котором обсуждался контракт в несколько миллионов долларов. Собрание проходило на первом этаже недавно построенного офисного здания. Вдоль улицы высадили деревья гинкго, и в октябре их листья стали удивительно, неестественно желтыми — такого цвета бывает униформа. Пока шло собрание, он смотрел, как листья кружатся в воздухе, и вдруг почувствовал столь мощный прилив творческой энергии, что умудрился высказать очень дельное замечание, в основе которого целиком и полностью лежала изумительная яркость осенних листьев.

Над листьями и объявлениями летали птицы. Фаррагат относился к птицам настороженно: ему никогда не нравилась мысль о том, что человек, приговоренный к жестокому тюремному заключению, должен обожать птиц. Он решил наблюдать за ними с более практической, научной точки зрения, но это ему плохо удавалось, потому что он слишком мало знал про птиц. Фаррагата заинтересовала стая красноплечих черных трупиалов. Он знал, что это болотные птицы, а значит, где-то рядом с Фальконером есть болота. Питаются трупиалы всегда в сумерках, причем вдалеке от тех мест, где живут. Каждый день перед закатом — все лето и всю осень, до самой зимы — Фаррагат становился у окна и смотрел, как эти черные птицы проносятся на фоне синего неба над тюремными стенами. Сперва появлялась одна или две птицы — наверное, вожаки стаи, — однако в их полете не было ничего захватывающего. Они двигались неравномерно, словно птицы, привыкшие жить в клетке. За вожаками тянулась вся стая — двести или триста птиц. Каждая из них тоже летела неуклюже, но вместе они смотрелись величественно, будто следовали по магнитным линиям планеты, напоминая хлопья золы, поднятые в воздух сильным порывом ветра. В хвосте стаи находились самые слабые птицы и молодые искатели приключений. Затем появлялась вторая стая — сотни, а быть может, даже тысячи птиц, — потом третья. Обратно на родное болото они возвращались с наступлением темноты, и Фаррагат их уже не видел. Но он все равно вставал у окна, надеясь услышать хоть звук, однако и этого ему не удавалось. Так, всю осень он наблюдал, как птицы, листья и объявления Опекунского университета кружились в воздухе, подобно частичкам пыли, пыльце, золе и другим знакам нерушимой силы природы.

Из блока Д только пятеро записались на курсы. Все решили, что это надувательство. Предполагали, что либо Опекунский университет основали совсем недавно, либо он находится на грани банкротства — в любом случае университет явно хотел обратить на себя внимание прессы. Бесплатное обучение несчастных заключенных — тема, вполне достойная мелкой газетенки. В назначенный день Фаррагат вместе с остальными желающими отправился в зал комиссии по досрочному освобождению, чтобы пройти тест на умственные способности. Он знал, что справился плохо. Ему ни разу не удавалось набрать больше 119 баллов, а иногда результат был всего 101. Низкий коэффициент не позволил Фаррагату занять руководящую должность в армии, и это спасло ему жизнь. Вместе с двадцатью четырьмя кандидатами он писал тест, пересчитывал однородные предметы, рылся в памяти, пытаясь вспомнить, где у равнобедренного треугольника гипотенуза. Результаты должны были держать в секрете, но за пачку сигарет Тайни рассказал Фаррагату, что он набрал 112. Джоди заработал 140 и заявил, что в жизни у него не было такого скверного результата.

Джоди стал лучшим другом Фаррагата. Впервые он увидел Джоди в душе: Фаррагату улыбался стройный молодой человек с черными волосами. На шее у него висел простой, но изящный золотой крестик. В душе запрещалось разговаривать, но незнакомец, намыливая себе левое плечо, показал Фаррагату ладонь, на которой несмываемыми чернилами было написано: «Подожди меня». Они оделись и встретились у двери.

— Ты профессор? — спросил незнакомец.

— Я номер 73450832, — ответил Фаррагат.

Он был слишком недавно в тюрьме.

— А я Джоди, — радостно продолжал тот. — Но я знаю, что тебя зовут Фаррагат; впрочем, если ты не гей, мне все равно, как тебя зовут. Идем со мной. Я покажу тебе свое укромное место.

Вслед за ним Фаррагат пересек двор и подошел к заброшенной водонапорной башне. Они поднялись по ржавой лестнице на деревянный настил, где лежали несколько старых журналов, матрас и банка с окурками.

— Каждому нужно укромное место, — объяснил Джоди, — это мое. Вид, который отсюда открывается, называют Панорамой Миллионеров. Лучше вид только из корпуса смертников.

За крышами старых тюремных корпусов на две мили виднелась река, а на западном ее берегу высились горы. Горы и реку Фаррагат уже заметил краем глаза, стоя у ворот тюрьмы, но отсюда открылся такой величественный вид, что ему на глаза навернулись слезы.

— Садись, садись, — сказал Джоди. — Сядь, я расскажу тебе о своем прошлом. Я не из тех, кто ничего о себе не рассказывает. Все знают, что Фредди — Зверь-Убийца — прикончил шесть человек, но, если ты его спросишь, за что он сидит, он скажет, что сорвал цветы в парке. И, говоря так, он не шутит. Он правда так думает. Он верит, что так оно и было. Но если у меня появляется приятель, я ему про себя все рассказываю, если, конечно, ему интересно. Я много говорю, но слушать тоже умею. Я очень благодарный слушатель. Однако мое прошлое — это мое прошлое. Тем более что будущего у меня нет. Совет по досрочному освобождению мне не светит увидеть раньше чем через двенадцать лет. А потому — не важно, чем я тут занимаюсь, я только стараюсь поменьше времени проводить в стенах тюрьмы. Знаю, что медицина еще не подтвердила этот факт, но, если четырнадцать раз ударишься головой о стену, станешь круглым идиотом. Я как-то дошел до семи. Смысла в этом не было, но я не мог остановиться: все бился и бился. Просто сошел с ума. А это нехорошо. В моем обвинительном листе значилось пятьдесят три пункта. А ведь у меня был дом в Левиттауне, прекрасная жена и чудесные дети: два сына — Майкл и Дейл. Но жизнь была не сахар. Таким, как ты, этого не понять. У меня нет высшего образования, я работал в отделе закладных треста Гамильтона. И чувствовал себя, как в болоте. Конечно, отсутствие образования — большой минус, а людей увольняли направо и налево. Мне не хватало денег, чтобы прокормить семью. Выставив дом на продажу, я тут же обнаружил, что продается чуть не каждый дом в нашем районе. Я все время думал о деньгах. Они мне снились. Я подбирал на улице монетки по десять, по пять и даже по одному центу. Просто рехнулся. У меня был друг — Хоуи, он-то все и придумал. Рассказал мне про старика Мастермана, который держал склад при торговом центре. Мастерман владел двумя билетами с тотализатора — по семь тысяч долларов каждый — и хранил их в тумбочке у кровати. Хоуи это знал, потому что время от времени позволял старику у себя отсосать за пять баксов. У Хоуи тоже были жена, дети, дом с настоящим камином, а денег ни гроша. Поэтому мы решили выкрасть эти билеты. В то время не требовалось никаких документов, чтобы получить по ним деньги. Считай, четырнадцать тысяч наличными, и никакой возможности выяснить, кто взял деньги. Пару дней мы следили за стариком. Это было нетрудно. В восемь он закрывал склад, ехал домой, напивался, ужинал и смотрел телевизор. Как-то раз, когда он закрыл склад и залез в машину, мы к нему присоединились. Он оказался очень послушным, вел себя тихо, потому что я уткнул ему в затылок ствол заряженного пистолета. Пистолет принадлежал Хоуи. Он довез нас до своего дома, мы поднялись на крыльцо, тыча в старика пистолет, — куда именно, особо не выбирали. Потом прошли на кухню и пристегнули его наручниками к гигантскому холодильнику. Чертов холодильник был просто огромный — последняя модель. Мы спросили Мастермана, где билеты, а он говорит: в банке. Если кто и бил его рукояткой пистолета по голове, то это был не я. Возможно, Хоуи, но я ничего не видел. А старик все твердил, что билеты в банке. Мы перевернули весь дом, но билетов не нашли: наверное, старик не врал. Тогда мы включили телевизор, чтобы соседи не слышали его воплей, и оставили его прикованным к этому десятитонному холодильнику. А сами уехали на его тачке и тут же наткнулись на патрульную машину. Просто совпадение, но мы перепугались. Заехали на автомойку — одну из тех, где надо выйти из машины, когда она въезжает под струи воды. Вот мы вышли и тут же бросились бежать. Добрались на автобусе до Манхэттена и расстались.