Книга Аарона - Джим Шепард

Он шел рядом и что-то жевал, не предложив поделиться со мной.

– Мои друзья с Крохмальной улицы хотят побольше знать о том, кто что делает на разных воротах, – сказал он. Он имел в виду желтую полицию, штаб-квартира которой переехала на Крохмальную в январе. Я знал об этом, потому что теперь Лутеку приходилось выбирать другой маршрут через малое гетто.

– А я тут при чем? – спросил я.

– Да создается впечатление, что ты шныряешь повсюду. Я всего лишь подумал, что ты подмечаешь разные вещи.

– Я не мастак замечать разные вещи, – ответил я ему.

– Ну, что-то ты все-таки замечаешь, – сказал он.

Я продолжал идти. Я остановился на остановке трамвая, но там никого не было. Должно быть, трамвай только ушел.

– Вся штука заключается в том, чтобы подмечать всякое разное, – сказал он. – Не то чтобы кто-то хочет как-то навредить общему делу.

Я подождал еще несколько минут и зашагал дальше. Верх одного из моих башмаков совсем оторвался и шлепал при каждом шаге.

– Кроме того, я мог бы дать знать о кое-каких возможностях, в случае если они появятся, – сказал он. – Например, сейчас имеется немного конфискованного лука, который еще никуда не сдали.

– Я думаю, что из нас двоих повсюду шныряешь скорее ты, – сказал я ему.

Он пожал плечами, как будто привык к подобным комплиментам.

– К слову, одной из обязанностей Еврейской Службы Порядка является принятие решений о том, какие квартиры подлежат реквизиции с целью последующего заселения новоприбывшими гражданами, – сказал он.

– Ну, наша квартира уже и так битком набита, – ответил я.

– О, в некоторых квартирах живут по пятнадцать-двадцать человек на комнату, – сказал он мне. – Ты и представить себе не можешь.

Я остановился и попытался перевязать тряпичные штрипки вокруг башмака. Я не мог поверить, что плачу из-за башмака.

– И, конечно, на повестке остается вопрос о том, что будут делать твои друзья, если узнают, что ты сотрудничаешь со Службой, – сказал он. И когда я не ответил и на это, он спросил: – Или ты им уже рассказал?

– Ну что ж, поразмысли об этом, – добавил он, когда мы прошли еще один-два квартала, а я так ничего и не ответил. А когда еще через полквартала я оглянулся, его уже не было.

ВОЗЛЕ МОЕГО ДОМА ПРОИСХОДИЛА КАКАЯ-ТО НЕРАЗБЕРИХА. Группка немцев что-то пинала в кругу, по-немецки ругаясь на то, что она пинала. Я еще никогда не слышал, чтобы люди так кричали. Прохожие останавливались посреди улицы, чтобы понаблюдать. Я не хотел подходить слишком близко, но они были прямо напротив моей двери.

Кто-то лежал на боку на брусчатке, и, когда он застонал от боли, я узнал отца. Я остановился, а потом протолкался ближе, как сделал бы в очереди на трамвай. Еще несколько ударов – и немцы, продолжая его окружать, перестали кричать и теперь разговаривали между собой. Пока они его разглядывали, он ползал у них под ногами. Он увидел меня, но виду не показал. Чувство, что я должен что-то предпринять, приподнимало меня на носках. Я и хотел, но, когда пришло время, у меня сдали нервы. Я остался стоять посреди улицы.

Он поднял вверх колени и согнул плечи, и один из немцев ударил его еще раз так, что он крутнулся вокруг своей оси. После этого он лежал, не двигаясь. Я подумал, что настоящий сын подошел бы к нему и начал сам кричать на немцев. Они перебросились парой замечаний с какими-то любопытствующими немцами на противоположной стороне улицы. Затем все начали толкаться и цыкать друг на друга, а потом ушли.

Несколько человек подошли к отцу, я был в их числе. Рукава и спина его пальто были пропитаны грязью. «Не надо», – сказал он, когда я нагнулся ему помочь. Сначала он встал на четвереньки, а затем поднялся на ноги, немного шатаясь, и пошлепал прочь от нашей двери.

Я последовал за ним. Его походка постепенно возвращалась к привычной. Он свернул на первом углу, к которому мы подошли, и мне удалось его нагнать. Я то и дело заглядывал ему в лицо. Он повернул и на следующем углу, и потом еще раз. Когда четвертый поворот вывел нас обратно к нашему кварталу, он остановился, чтобы убедиться, что немцы ушли. При входе в подъезд он заставил меня первым подниматься по лестнице.

Мама начала расспрашивать, что случилось, и он сказал, что его сбила повозка. Мама расстроилась и закипятила воды, чтобы помочь ему почиститься, и сказала, что его так могли и убить. Он просил ее пришить пару латок на локти моего пальто и пожаловался, что на мне все торчит лохмотьями. Он долго мыл лицо у раковины. Мама расстроилась еще и из-за его пальто, которое не только выпачкалось в грязи, но и лишилось одного из карманов. Она все ныла и ныла из-за подкладки, и в конце концов отец не выдержал и прикрикнул, чтобы она прекратила говорить о пальто, и это ее так испугало и задело, что она больше не произнесла ни слова.

Отец Бориса просунул голову в проем и спросил, все ли в порядке. Когда никто не ответил, Борис выкрикнул из коридора: «В него въехала повозка». Отец начал снова мыть лицо.

Какое-то время после этого случая каждый раз, когда я закрывал глаза, я видел его там на улице. Ночью я не мог уснуть из-за странных мыслей, которые продолжали роиться у меня в голове. Когда я проснулся, у меня во рту была кровь и мама сказала, похоже на то, что я прикусил язык.

Что-то изменилось в папе после этого случая, он несколько дней не ходил на работу. Сидел за кухонным столом у окна, повернувшись ко всем спиной, приложив к голове влажное полотенце, и держал на коленях чашку чая, которую сделала для него мама. Она говорила, что все в порядке и мы просто должны ненадолго оставить его в покое. Иногда он смотрел на меня так, как будто немцы выбили всю смелость из нас обоих. Когда мы с Борисом выходили из квартиры и я попрощался, он легонько мне кивнул.

В ИЮНЕ СТАЛО ТАК ЖАРКО, ЧТО НИКТО НЕ МОГ УСНУТЬ, затем в ту ночь, когда немного похолодало, немцы решили прогнать мимо нашей квартиры всю свою армию.

Целую ночь танки продирались по улицам и по мосту через Вислу. Грузовики грохотали за ними вслед. Мы все стояли у окна и наблюдали за этим, потому что лежать было все равно невозможно. Вся квартира дрожала, и все, что не крепко стояло, звякало и тряслось. Нам пришлось убрать чашки с полок и положить их на пол. Каждые несколько часов мама восклицала что-нибудь в духе «сколько это еще будет продолжаться». Сначала папа пытался лежать в кровати, но через какое-то время даже ему пришлось подняться. Когда взошло солнце, мы все кроме мамы спустились вниз на тротуар, откуда открывался лучший вид.

Процессия продолжалась до полудня. Все немцы Германии ехали куда-то в этих грузовиках. Отец Бориса сказал, что он ни разу в жизни не видел такие машины, как у немцев, но я с трудом различал его слова из-за шума. Солдаты свисали везде и отовсюду. Никто не мог улицу перейти. Одна бездомная собака попыталась перебежать и чуть не лишилась хвоста.

На боках танков белой краской были написаны всевозможные немецкие слоганы. Чаще всего мы видели слоган со словами: «STALIN, WIR KOMMEN»[9]