Записки купчинского гопника - Глеб Сташков

Буфетчица была самой симпатичной девушкой на дискотеке.

– Кого угодно можешь клеить, только не ее, – предупредил меня мой троюродный брат.

Брат жил в Толмачево и знал местные порядки. Я его не послушал. Решил, что обойдется. Буфетчица ушла из-за стойки и сидела с нами за столиком, вызывая раздражение постоянных клиентов. Раздражение, ежеминутно готовое перерасти в нечто большее.

Во-первых, я нарушил табу на буфетчицу. Во-вторых, буфетчица, пересев за наш столик, прекратила отпускать водку и грейпфрутовый ликер. В-третьих, столик, за которым мы сидели и не собирались уходить, был единственным столиком в буфете.

Народ обижался на нас, а Аркаша обиделся на «дурачка». Он хотел возразить, но не знал, что сказать.

Я сказал за него, вспомнив подходящую цитату:

– Нальем! Пускай нас валит хмель!

Поверьте, пьяным лечь в постель

Верней, чем трезвым лечь в могилу!

– Этот если и ляжет в постель, то один, – засмеялась буфетчица. – Так до могилы один и проваляется.

Аркаша не выдержал. Он готов был сносить наши издевки. Издевки местной детворы. Но вынести насмешки симпатичной буфетчицы Аркаша не смог.

– Иной раз не грех позволить себе толику безумства, – сказал Аркаша и хлопнул ликера, после чего потребовал водки.

Дальнейшее не нуждается в описании. Как всякий трезвенник, Аркаша быстро захмелел, не понимая этого. Ему казалось, что он остроумен и вальяжен.

– Ничего страшного, – сказала пианистка, когда дискотека закончилась. – На самом деле он хороший. Просто развезло беднягу с непривычки.

Несмотря на сочувствие, пианистка старалась держаться от Аркаши подальше. На ее беду, держаться поближе к нам было еще хуже. У нас начались неприятности. Из-за буфетчицы.

На выходе нас окружила толпа молодых людей. Не шибко большая толпа, но для нас – достаточная. Пианистка упорхнула в неведомом направлении.

– Поговорим? – предложили молодые люди.

Вопрос не предполагал отказа.

– Это человек, видевший смерть, – зачем-то сказал я, указывая на Толика.

– Сейчас он увидит еще одну смерть. Твою, – сказал бритый наголо человек.

– Погоди, – вмешался другой человек, тоже бритый наголо. – Это же Толик.

– Вовик! – воскликнул Толик, и трудно было понять, чего в его голосе больше – восторга или испуга.

– Толик! – закричал второй бритый, и в его голосе определенно содержался беспримесный восторг. – Братва, это Толик! Мы с ним на День ВДВ бухали.

Десантник Вовик заключил в объятия спецназовца Толика.

– Хрен с ней, с буфетчицей, – кричали все вокруг. – Бухнем от души! Доставай! Наливай!

Я повторил сентенцию Ронсара про постель и могилу. Большого успеха не имел, но кое-как прокатило.

Мы славно выпили. Нас проводили до железнодорожного моста и даже подарили на прощание литр какой-то сивухи.

Тут надо отметить, что с правобережного Толмачева в левобережное люди ходят через железнодорожный мост. Напрямик. На машине нужно делать большой крюк, чтобы проехать через автомобильный мост.

Мы вернулись в наше – деревенское – Толмачево и уселись на автобусной остановке. Если кто в Толмачево пьет, то всегда на автобусной остановке.

Про Аркашу с пианисткой мы забыли. И вдруг он подкатывает. На мопеде. Бухой в дупелину.

– А где пианистка? – спрашиваем мы.

– Потерялась, – говорит Аркаша и смеется.

– Как потерялась?

– Сказала, что вас собираются убивать. Потребовала, чтобы я немедленно отвез ее домой.

– И ты бросил товарищей в беде?

– Я… я хотел… я не хотел… не мог, – бормочет Аркаша и лезет целоваться. Ко всем по очереди.

– А дальше? – спрашиваем мы.

– Дальше мопед заглох.

– Где?

– На Киевском шоссе.

На Киевском шоссе – это километрах в семи.

– Но ты же, – говорим, – как-то доехал.

– Дайте выпить.

Мы налили Аркаше полстакана.

– Я мопед заводил, заводил… заводил, заводил… и вдруг он поехал.

– Ты уехал и бросил пианистку черт знает где?

– Я хотел развернуться, но не смог.

– Идиот.

– Я не идиот, – кричит Аркаша. – Я сейчас мопед заведу и поеду за ней. За моей, – говорит, – пианисткой.

– Не сможешь ты его завести, – мрачно констатирует Толик.

Он, разумеется, прав. Мотор, конечно же, не заводится. Видимо, наступила полночь, и мопед, как положено, превратился в тыкву.

– Смогу! – кричит раздухарившийся Аркаша. – Я все могу! Хотите, сяду и насру посреди дороги?

Мы равнодушно пожимаем плечами. Хочет – пусть насрет. Даже забавно.

Аркаша садится на дорогу, спускает штаны и начинает гадить. Серьезно и сосредоточенно.

Вдруг вдали слышится гул. Аркаша оглядывается и видит, что на него едет машина.

Он пытается, так сказать, закончить с испражнением и надеть штаны. Но, как известно, это дело легче начать, чем закончить.

Машина останавливается, и в свете фар блестит белоснежная Аркашина жопа.

Через некоторое время из машины выходит пианистка. Как потом выяснилось, она эту машину на шоссе поймала и попросила подвезти.

Пианистку просто узнать нельзя. Глаза выпучены. Губешки дрожат. Хочет чего-то сказать, да не может – задыхается от гнева и ненависти.

– Это… это я от любви, – крикнул Аркаша.

Пианистка любовный порыв не оценила. Ушла и даже не улыбнулась. Аркаша неделю ходил к ней в гости, но она не принимала. Любовь всей жизни увяла, не успев расцвести.

– Он же хороший, просто выпил лишнего, – сказали мы пианистке при встрече. По сути, мы всего лишь повторили слова, которые она сама когда-то говорила.

– Нет, – ответила пианистка. – Теперь я знаю, какой он на самом деле. На дороге он, можно сказать, показал свою сущность.

– Он жопу показал, а не сущность, – заметил Толик.

– Он показал сущность, – сказал я. – Просто она предстала нам в виде жопы.

Пианистка ничего не сказала и ушла играть то ли Шопена, то ли Бетховена то ли на пианино, то ли на фортепьяно – я не разбираюсь.

Мы погрузились в машину. Оператор с камерой сел на первое сидение, а я с Жорой и Аней сзади.

– Здесь карьеры чудные, – сказал шофер. – Я там недавно купался.

– Там как раз недавно холерную палочку обнаружили.