Все души - Хавьер Мариас

Английские букинисты все еще разъезжают по стране: наведываются в обветшалые книжные лавки захолустных городков и затерянных в глуши селений; появляются в деревенских домах, где умер образованный человек, оставивший неграмотное потомство; щедро набавляют цену на убогих местных аукционах; не пропускают ни одной книжной ярмарки (ярмарки эти возникают самопроизвольно и проводятся обычно в таких местах, как пожарное депо, вестибюль гостиницы, где нет постояльцев, или крытая галерея церкви). Постоянно разъезжают, и разузнают, и разнюхивают, а потому есть прямой смысл вести с ними переговоры об интересующей вас книге: вполне вероятно, они ее раздобудут. Среди оксфордских букинистов, с которыми я столько общался, была одна супружеская чета по фамилии Алебастр, внесшая немалый вклад в мое собрание экстравагантных книжек. Лавка у них была маленькая, уютная и темная, простенькая, но жутковатая – смесь приятного места и места ужасов,[21]с красивыми стеллажами из благородных пород древесины, совершенно прогнувшимися под тяжестью тысяч книг и почти невидимыми под томами, впихнутыми в немыслимом беспорядке: книги не столько занимали полки, сколько давили на них и погребали под собою. Супруги, судя по всему, зарабатывали неплохо, потому что в этом затхлом, пыльном и темном помещении, освещавшемся – даже в самые светлые утренние часы – парой светильников под стеклянными абажурами, излучал собственный свет телевизор, и он помогал разглядеть крохотный пятачок подвального помещения и увидеть, что там происходит под единственной мигающей лампочкой, так что для владельцев отпадала необходимость спускаться и подниматься по лестнице, когда возможный покупатель отваживался отправиться туда на изыскания. Складывалось впечатление, что чета эта – словно желая как-то приобщиться к современности, с которой их товар пребывал в таком разладе, – проводит целые дни, созерцая на экране изображение (черно-белое) того, что находится у них под ногами (в цвете), всего в нескольких метрах. Госпожа Алебастр была улыбчивой и властной, с улыбкой из типично английских, такие видишь в кино на физиономии знаменитых душителей, принадлежащих к этой национальности; улыбка эта появляется в тот миг, когда они намечают себе очередную жертву. Дама средних лет, седоватая, с пламенным взором и зубами в коронках; на плечи всегда накидывала розовую шерстяную шаль и, сидя за столом, все время вела записи в гигантской приходно-расходной книге. Судя по этому постоянному ее занятию, прерывавшемуся, только (но часто) чтобы внимательно и с интересом заглянуть в нижнее помещение книжной лавки (почти всегда пустовавшее, всегда без происшествий), денежные суммы, которыми распоряжалась чета Алебастр, были, видимо, огромными, а ведение счетов сложнейшим. Господин Алебастр, ее супруг и исходный носитель сей фамилии,[22]также был улыбчив, но его улыбка скорее соответствовала той, которой улыбается безымянная жертва душителя как раз перед тем, как узнает о своем жертвенном уделе. Он хорошо одевался (в спортивном стиле), был видным мужчиной, сохранил в целости свои седые и тщательно причесанные волосы и выглядел этаким старым волокитой-теоретиком (из тех, кому социальное положение либо ранние и железные оковы брака не дали возможности проверить свою неотразимость на практике), и его не покинуло ни щегольство, ни благоухание одеколона, оставшиеся с той поры его жизни, которая была менее загадочной, чем нынешняя. Но при том что он тоже неизменно пребывал в лавке, не помню, чтобы хоть раз ответил на мои расспросы или помог советом. Улыбался и здоровался с видом человека, пышущего энергией и жизнерадостного (вообще его манера держаться дышала бесстрашием), но решение любого вопроса, даже самого пустячного, предоставлял своей супруге, располагавшей большей осведомленностью и властью. Поворачивался к ней и с живостью повторял – словно он сам и был заинтересованным лицом, словно присваивая вопрос, который ему только что задали, – повторял его слово в слово, ограничиваясь тем, что прибавлял в конце «дорогая» («Не поступило к нам что-нибудь Вернона Ли, дорогая?»). И в то время как у нее были стол и удобное кресло, он должен был довольствоваться в качестве сиденья ступенькой стремянки, откуда я сам нередко его выдворял (с легким чувством вины), чтобы порыться на полках повыше, не столь доступных и забытых. Он стоя ждал, пока я кончу исследовать высоты, а затем, проведя платком только по той ступеньке, на которой имел обыкновение сидеть, без признаков нетерпения занимал свое обычное место. Всякий раз, когда я входил в лавку, я заставал их в тех же неизменных позах за теми же неизменными занятиями: она вписывала цифры в свою огромную тетрадь либо вглядывалась в экран пламенным взором, он сидел, притулившись на стремянке и скрестив руки (я никогда не видел, чтобы он читал какую-нибудь книгу либо листал газету; и уж тем более он никогда не беседовал с госпожой Алебастр), и принимал выжидательную позу, глядя, подобно ей, на экран (искоса), что было у него наивысшей степенью активности. Жизнерадостная и светская манера здороваться со всеми, кто входил в лавку, свидетельствовала о том, что в своей бездеятельности подчиненного сам факт появления кого-то на пороге лавки господин Алебастр воспринимал, видимо, как главное событие дня, его пылкое приветствие знаменовало самую блаженную и общественно значимую минуту рабочего периода. Потому что, по правде сказать (как уже и сказано), он был не в состоянии ответить на самый простой вопрос («Есть у нас книги о путешествиях, дорогая?») или показать пальцем на стеллаж, где покупатель мог бы поискать нужную книгу. Чета Алебастр была настолько погружена в созерцание своего подземелья, что я даже стал спрашивать себя, уж не одарены ли супруги способностью видеть нечто, что для прочих смертных остается невидимым. Во время моих изысканий в подвале я не раз обследовал не столько книги, сколько углы и пол в надежде обнаружить какое-нибудь крохотное животное, которое они могли бы там держать, либо уловить чуть слышные вздохи призрака. Ни разу никого не увидел и не услышал, а потому спускаясь в этот заросший паутиной полутемный подвальчик порыться в книгах, всегда представлял себе, как чета Алебастр, затаив дыхание, напряженно следит за моей фигурой: только что видели здесь, наверху, и вот появляется на их скучном экране; и меня нередко подмывало выкинуть какой-нибудь номер, украсть какой-то том, чтобы немного позабавить их или припугнуть. До этого дело не дошло, но я и впрямь старался поразвлечься там и разыгрывал пантомимы позабавнее: то метался по подвальчику в быстром темпе и беспорядочно, то стягивал, то натягивал перчатки, расстегивал и застегивал пальто, приглаживал волосы, с великим шумом выбивал пыль из фолиантов, листал их то с подчеркнутой поспешностью, то с подчеркнутой медлительностью, делал пометки в записной книжке, притопывал каблуками в деланном нетерпении либо сомнении, покашливал, вздыхал, бормотал либо восклицал что-то по-испански и старался как мог разнообразить убогий спектакль, который, видимо, предлагал двум парам глаз (одна – простодушная, другая – полубезумная), неотрывно следивших за процессом охоты на книги.